Сравнительная характеристика айвенго и гринева. По расскажу "Айвенго" во что верит Айвенго и во что верит Гринев? Раннее детство писателя
“Исторический” блок Программы литературного образования МИРОСа в 7-м классе открывается изучением романа английского писателя-романтика В. Скотта «Айвенго». В рамках этого блока ученикам предстоит разобраться в особенностях жанра исторического романа, поразмышлять над особенностями восприятия и изображения “давно минувших дней” В. Скоттом, А. С. Пушкиным, М. Ю. Лермонтовым.
Первый вопрос, который стоит задать ребятам: что заставляет нас относить к историческому жанру столь разные произведения, как романы «Айвенго» и «Капитанская дочка», поэма «Песня про купца Калашникова» (все указанные произведения изучаются в одном блоке)?
Действие романа «Айвенго» происходит в XI веке, События пугачёвского бунта, положенные в основу «Капитанской дочки», удалены более чем на шестьдесят лет от времени её написания, в «Песне про купца Калашникова» Лермонтов погружает читателя в эпоху правления Ивана Грозного. Очевидно, главное в том, что исторические произведения создаются гораздо позже эпохи, в них описанной. Это даёт авторам возможность взглянуть на исторические события с некоторой временной дистанции, по-новому осмыслить происходившее. Писатели опираются на изученные ими исторические документы, и в произведении возникают реалии прошлого, подробно описываются народные быт и нравы. Автор отстаивает индивидуальный взгляд на события далёкого прошлого, основывается на собственной исторической концепции, так или иначе выражает своё отношение к реальным историческим персонажам. Тем не менее отдалённость во времени не снимает актуальности проблематики исторического произведения.
Размышляя над особенностями жанра, мы можем сопоставить исторический роман с древнерусской летописью или западноевропейской хроникой. Что в них общего и чем они различаются?
Прежде всего, повествование ведётся о событиях прошлого, но летопись и хроника создают впечатление независимого объективного повествования. Летописец ничего не сочиняет, он рассказывает о том, что было, по его мнению, на самом деле. Рассказывает последовательно и обстоятельно, стремясь создать системную, целостную картину мира. Хроника напоминает личный дневник, но посвящена она не жизни отдельного человека, а истории каких-то земель, правлению европейских государей и жизни народа в разные периоды правления. В историческом романе тесно переплетаются вымысел и исторические факты, действуют реальные исторические деятели и вымышленные персонажи.
Итак, в процессе изучения романа В. Скотта попытаемся разобраться в том, с какой точки зрения рассматривает автор историю, как сплетаются в романе история и вымысел, каким предстаёт перед читателем средневековье в изображении английского писателя-романтика.
Говоря о романе «Айвенго», следует задуматься и над тем, какие признаки рыцарского романа можно в нём найти. Ученики уже знакомы с фрагментами статьи А. Д. Михайлова «Роман (бессмертное произведение) и повесть Высокого Средневековья» (полностью статья опубликована в 22-м томе БВЛ «Средневековый роман и повесть»). Таким образом, особенности жанра исторического романа в сопоставлении с летописью (хроникой) и рыцарским романом средневековья станут для учеников более очевидными.
Ученики отметят сходство рыцаря Айвенго с героями рыцарского романа. Роман (бессмертное произведение) Скотта выполняет “научно-популярную” функцию, сообщая исторические сведения о жизни средневековой Англии, в нём соединяются рассказы о крестовом походе и кодекс рыцарской чести, в центре романа -- любовная интрига. Затем предложим ученикам подумать, почему же роман «Айвенго» не является рыцарским романом. Во-первых, потому, что он написан в XIX веке, а не в эпоху средневековья, во-вторых, в нём нет ничего фантастического или волшебного, зато перед читателем возникает живописная картина исторических событий. В основу романа положено традиционное для В. Скотта переплетение любовной и политической интриг. В центре повествования влюблённая пара -- рыцарь Айвенго и леди Ровена, судьба и благополучие которых зависят от хода истории.
От чего зависит счастье влюблённых? От того, какой оборот примут исторические события, кто победит в историческом конфликте. Кто же является его участниками? Конфликт разворачивается между двумя враждующими лагерями: норманнами, завоевавшими Англию в конце XI века, и англосаксами, владевшими ею уже в течение нескольких веков и вытеснившими в свою очередь племена бриттов. На фоне живописных исторических событий действует герой, верный кодексу чести, в любой ситуации поступающий согласно чувству долга и хранящий верность прекрасной возлюбленной. Какие поступки, соответствующие рыцарскому кодексу чести, совершает Айвенго? Под маской паломника-пилигрима -- он единственный, кто, сжалившись над слабым стариком ростовщиком Исааком, уступает ему место у очага; анонимно вызывает на бой рыцаря Храма непобедимого Буагильбера; заступается за честь сына Седрика (то есть за свою собственную, но опять же анонимно); спасает Исаака от ограбления и смерти; побеждает в нескольких поединках рыцарей-тамплиеров; сражается вместе с Ричардом Львиное Сердце; принимает участие в крестовом походе; спасает красавицу Ревекку, на протяжении романа не изменяя рыцарским понятиям чести.
Построенный на увлекательном разгадывании последовательно возникающих загадок (тайна сына Седрика Сакса, тайна пилигрима, тайна Рыцаря, Лишённого Наследства, тайна Чёрного Рыцаря), роман соединяет в себе интригу, живописное зрелище и философское осмысление событий. В качестве домашнего задания к одному из уроков ученикам было предложено выписать из романа (или отметить в тексте) определения рыцарской чести и составляющие кодекса чести средневековых рыцарей (гл. 10, 28, 29). Вот что мы выяснили:
Обязанность истинного рыцаря -- быть сторонником слабейшей партии.
Строгие понятия о рыцарской чести запрещали совершать какое-либо насилие над рыцарем, находившимся в беспомощном состоянии.
Человеку, искушённому в рыцарских подвигах, трудно оставаться в бездействии, подобно какому-нибудь монаху или женщине, в то время как вокруг него другие совершают доблестные подвиги. “Ведь бой -- наш хлеб насущный, дым сражения -- тот воздух, которым мы дышим! Мы не живём и не хотим жить иначе как окружённые ореолом победы и славы! Таковы законы рыцарства, мы поклялись их выполнять и жертвуем ради них всем, что нам дорого в жизни”.
Награда рыцаря -- слава, она увековечит имя героя.
Рыцарский дух отличает доблестного воителя от простолюдина и дикаря, он учит ценить свою жизнь несравненно ниже чести, торжествовать над всякими лишениями, заботами и страданиями, не страшиться ничего, кроме бесславия.
Рыцарство -- источник чистейших и благородных привязанностей, опора угнетённых, защита обиженных, оплот против произвола властителей. Без него дворянская честь была бы пустым звуком.
Свобода находит лучших покровителей в рыцарских копьях и мечах.
Какой поступок невозможен для истинного рыцаря? Кто нарушает законы рыцарства?
Самое страшное преступление рыцаря -- измена чести и долгу. Преступление карается смертью (Фон де Беф и Бриан де Буагильбер), наказание неизбежно.
Кого из героев романа, кроме Айвенго, можно назвать истинным рыцарем? Разумеется, это Ричард Львиное Сердце. Какие подвиги он совершает? Роман (бессмертное произведение)ического Ричарда Плантагенета больше всего привлекает жизнь простого странствующего рыцаря, ему дороже всего слава, которую он завоёвывает в одиночку своей твёрдой рукой и мечом, нежели победа, одержанная во главе стотысячного войска. Это о нём Ревекка, наблюдающая из башни за сражением, говорит: “Он бросается в битву, точно на весёлый пир. Не одна сила мышц управляет его ударами -- кажется, будто он всю свою душу вкладывает в каждый удар, наносимый врагу. Это страшное и величественное зрелище, когда рука и сердце одного человека побеждают сотни людей”. Затем можно прочитать ученикам отрывок из главы 41, в котором сам В. Скотт говорит об отличии исторического прототипа от его литературного двойника. Почему под пером романиста так меняется реальный исторический персонаж?
Истинный рыцарь Айвенго, не существовавший в действительности, и истинный рыцарь Ричард Львиное Сердце, чей исторический облик, мягко говоря, не вполне соответствовал романтическому образу, необходимы Вальтеру Скотту для воплощения в романе собственных идей, причём он прекрасно отдаёт себе отчёт в том, что реальный Ричард I вовсе не был романтическим рыцарем без страха и упрёка.
Особый интерес в романе вызывают женские образы. Пусть ученики назовут героинь, благодаря которым движется сюжет, найдут их портреты, опишут характеры. Предложите ученикам вспомнить образ героини романтического произведения. Какие качества романтических героинь свойственны Ревекке и Ровене? Кто из героинь вызывает у вас бульшую симпатию?
Если белокурая леди Ровена представляет собой достаточно типичный романтический образ прекрасной дамы, ради которой рыцарь совершает свои подвиги и которая в финале с блеском играет роль заслуженной награды, то образ красавицы еврейки Ревекки более сложен. В силу своего происхождения поставленная в особое положение, смелая и великодушная Ревекка высказывает отношение к происходящим событиям, достойное уст своего создателя. Так, описание подвигов Ричарда она сопровождает восклицанием: “Отпусти ему, Боже, грех кровопролития!”, очевидно иначе (по сравнению с Айвенго) оценивая воинские подвиги английского короля. Вступая в спор с Айвенго, в которого она тайно влюблена, Ревекка называет рыцарские подвиги жертвоприношением демону тщеславия и самосожжением перед Молохом. В отличие от большинства героев, мечтающих о ратных подвигах, Ревекка врачует раны, исцеляет больных. У Ревекки тоже есть свои понятия о чести, она упрекает Буагильбера в том, что он собирается ради неё изменить своему Ордену и своей вере. Именно она в ситуации выбора между жизнью и смертью ведёт философские споры с неукротимым храмовником о роли судьбы. Ей принадлежат слова, явно опережающие своё время, о том, что “люди нередко сваливают на судьбу последствия своих собственных буйных страстей”. Она способна объективно (и поэтически) оценить характер своего жестокого похитителя Буагильбера: “У тебя сильная душа; иногда в ней вспыхивают благородные и великие порывы. Но она - как запущенный сад, принадлежащий нерадивому хозяину: сорные травы разрослись в ней и заглушили здоровые ростки”. Ей не суждено быть счастливой: Ревекка воплощает идею автора о том, что “самоотречение и пожертвование своими страстями во имя долга редко бывают вознаграждены и что внутреннее сознание исполненных обязанностей даёт человеку подлинную награду -- душевный покой, который никто не может ни отнять, ни дать”.
Итак, каждый герой получил по заслугам: Ричард Львиное Сердце -- славу и память потомков, Айвенго -- славу и возлюбленную, но самую высокую награду получила отказавшаяся от несчастной страсти Ревекка -- душевный покой. О судьбе героев, не следующих кодексу чести, уже было сказано выше.
Исследователи творчества В. Скотта отмечают, Что в своих романах писатель осмысляет философские идеи исторического развития. С точки зрения Скотта, история развивается по особым законам, общество проходит через периоды жестокости, постепенно продвигаясь к более нравственному состоянию общества. Эти периоды жестокости связаны с борьбой покорённых народов со своими покорителями. В результате каждый следующий этап развития, примиряя враждующих, делает общество более совершенным. Страшные плоды завоеваний описаны в главе 23, где цитируется «Саксонская хроника» (описание “страшных дел” перекликается с описанием жестокого подавления бунта в «Капитанской дочке» Пушкина -- см. пропущенную главу).
В результате каждый следующий этап развития, примиряя враждующих, делает общество более совершенным. Не случайно роман «Айвенго» завершается свадьбой Айвенго и Ровены, и присутствующие на бракосочетании знатные норманны и саксы понимают, что “мирными средствами могли добиться гораздо больших успехов, чем в результате ненадёжного успеха в междоусобной войне”, “увидели в союзе этой четы залог будущего мира и согласия двух племён; с того времени эти враждующие племена слились и потеряли своё различие”. Предложите ученикам объяснить, используя текст последней главы, почему свадьба Айвенго и Ровены завершает как любовную, так и политическую сюжетные линии романа.
Для того чтобы подвести итог изученному на уроках по роману В. Скотта «Айвенго», можно использовать материалы, включающие текст знаменитой пародии У. Теккерея «Ревекка и Ровена».
Своеобразное продолжение-пародия английского писателя-сатирика Уильяма Теккерея (1811--1863) «Ревекка и Ровена» появляется в печати через тридцать лет после публикации «Айвенго». Она носит откровенно бурлескный характер и высмеивает то, что категорически не принимает Теккерей в исторических романтических романах. Объектами пародии становятся романтизация истории, основные сюжетные ходы, романтический стиль и романтический пафос, и в первую очередь характеры героев, их возвышенные чувства. Все эти черты романтического исторического романа подвергаются снижению и высмеиванию, а последующие поступки героев объясняются их новыми, современными (порой весьма вульгарными) “буржуазными” ценностями.
В одном из писем Теккерей так определяет свои взгляды: “Искусство романа заключается в том, чтобы изображать Природу -- передавать с наибольшей полнотой чувство реальности”. И ещё: “С моей точки зрения, сюртук должен быть сюртуком, а кочерга кочергой, и ничем иным. Мне не ясно, почему сюртук следует именовать расшитой туникой, а кочергу - раскалённым орудием из пантомимы”. Теккерей -- сторонник реализма, предъявляющий искусству строгие требования. Он не принимает поэзию Байрона и Шелли, находя в них слишком возвышенные, преувеличенные, а следовательно, ложные чувства. Отклонение от естественности и простоты изображения вызывает его осуждение и насмешку.
Для работы на заключительном уроке Можно раздать каждому ученику (или по группам) фрагменты текста пародии и предложить ответить на следующие вопросы: Над чем и над кем смеётся Теккерей? Что он пародирует? Каким образом он заставляет смеяться читателя? Как изменяются характеры героев и их поступки в пародии? Чем объясняет автор эти изменения? Найдите в предисловии к роману «Айвенго» возможный ответ Скотта на пародию Теккерея (учтите, что В. Скотт не мог читать «Ревекку и Ровену», так как пародия появилась после его смерти).
В дальнейшем материалы, полученные при изучении романа В. Скотта «Айвенго», можно использовать при работе над «Капитанской дочкой» А. С. Пушкина. Известно, что Пушкин высоко ценил романы В. Скотта, а его архив содержит небольшую статью, посвящённую шотландскому романисту.
Можно предложить ученикам задания, выявляющие связь исторических произведений В. Скотта и А. С. Пушкина (эта работа поможет лучше понять своеобразие пушкинского подхода к истории в «Капитанской дочке»):
1. Айвенго и Гринёв. Выпишите правила дворянской чести из романа Пушкина, сравните их с кодексом истинного рыцаря в романе «Айвенго».
“Я невольно стиснул рукоять моей шпаги, вспомня, что накануне получил её из её рук, как бы на защиту моей любезной. Сердце моё горело. Я воображал себя её рыцарем. Я жаждал доказать, что был достоин её доверенности, и с нетерпением стал ожидать решительной минуты” (Гринёв).
“Береги честь смолоду”. (Эпиграф. Дан издателем.)
“Служи верно, кому присягнёшь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду” (напутствие старшего Гринёва).
“Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить я не могу”; “На что это будет похоже, когда я от службы откажусь, когда служба моя понадобится?”; “Долг чести требовал моего присутствия в войске императрицы” (Гринёв).
“С омерзением глядел я на дворянина, валяющегося в ногах беглого казака” (Гринёв о Швабрине).
“Не казнь страшна… Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, с беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!” (старший Гринёв).
2. Найдите в главе «Пугачёвщина» рассуждения Гринёва, полемизирующие с идеей Скотта о закономерностях развития общества. (Общество проходит через периоды жестокости, постепенно продвигаясь к более нравственному своему состоянию. Эти периоды жестокости связаны с борьбой покорённых с покорителями. В результате каждый следующий этап развития, примиряя враждующих, делает общество более совершенным.)
“Когда вспомню, что это случилось на моём веку и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений”.
3. Эпиграфы к главам.
Сравните несколько эпиграфов к главам в романе «Айвенго» и несколько эпиграфов в «Капитанской дочке». В чём их роль?
4. Народные баллады и народные песни у Скотта и Пушкина.
Сравните роль включённых в текст стилизаций народных баллад в романе «Айвенго» и народных песен в «Капитанской дочке». Например, песня Ульрики (31-я глава) и песня «Не шуми, мати зеленая дубравушка…» (гл. 7 «Незваный гость»).
5. Чем похожи Гурт (раб, затем вольный оруженосец Айвенго) и Савельич? Чем они отличаются?
6. Что общего в принципах построения романов Скотта и Пушкина?
Очевидно, что в центре повествования -- влюблённая пара, чья судьба зависит от поворота исторических событий, два враждующих лагеря, между которыми находится герой. “Два лагеря, две правды, одна судьба” -- так афористично пишет А. Н. Архангельский в книге «Герои Пушкина». Сравните два смысла сказки, рассказанной Пугачёвым Гринёву. Пугачёв: “Чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что Бог даст!” Гринёв: “Но жить убийством и разбоем значит по мне клевать мертвечину”.
7. Во что верит Айвенго и во что верит Гринёв? Кто, с вашей точки зрения, более свободен?
8. Какова роль случая в романах В. Скотта и А. С. Пушкина?
Какие случайности управляют судьбой Айвенго? Случайная встреча с Брианом Буагильбером и приором, которых он отводит в дом своего отца; случайно встречается в доме отца с Исааком и его дочерью; случайно Чёрный Рыцарь оказывается на турнире и спасает Айвенго; случайно узнают свидетели турнира имя Рыцаря, Лишённого Наследства… и так далее.
Какие случайности управляют судьбой Гринёва? Случайно застигнутого бураном, его случайно спасает чернобородый мужик, случайно оказавшийся Пугачёвым, Пугачёв случайно узнаёт Савельича и милует Петра Андреича, случайно Гринёв узнаёт, что Маша в руках предателя Швабрина… и так далее.
(Подробнее о поэтике случайности смотрите в книге А. Н. Архангельского «Герои Пушкина».)
9. Как вы думаете, можно ли отнести к роману В. Скотта «Айвенго» и роману А. С. Пушкина «Капитанская дочка» известный принцип французского романиста Дюма-отца («Три мушкетёра» и так далее): “История -- это гвоздь, на который я вешаю свою картину”. Аргументируйте свою точку зрения.
В обоих романах главный герой попадает в немилость к монарху и вынужден доказывать свою верность короне и восстанавливать свое доброе имя. Это всё чем я могу помочь:(
Ответить
Слайд 2
Зарубежная литература
Слайд 3
Скотт - создатель жанра исторического романа
- Скотт - создатель жанра исторического романа.
- Шотландским чародеем назвал Вальтера Скотта А. С. Пушкин.
«Художник не может ограничиться сухими фактами истории, он обязан сочетать правду истории с фантазией, цель которой - увлечь читателя, заставить его сопереживать персонажам романа» (В.Скотт)
Слайд 4
Раннее детство писателя
Раннее детство писателя прошло на дедовской ферме, куда его отослали после тяжелой болезни (полиомиелита), в результате которой он остался хромым на всю жизнь. Когда Скотту исполнилось 7 лет, его отдали в школу в Эдинбурге, после окончания которой Скотт поступил в Эдинбургский университет. Эдинбург в то время называли «северные Афины». Здесь-то Вальтер встретился с кумиром своей юности, великим шотландским поэтом Робертом Бернсом.
В 21 год В. Скотт получил адвокатское звание и стал работать в суде. Женившись на Шарлотте Шарпантье, дочери французского эмигранта, Скотт поселился рядом с имением своего покровителя герцога Боклю, благодаря чему получил место шерифа одного из округов. Путешествуя по делам своего округа, Скотт записывал воспоминания людей - очевидцев бурных событий прошлого, баллады и песни. Работал он и над книгой «Жизнь и творчество Свифта».
Слайд 5
Роман «Уэверли»
В 1814 году Скотт случайно натолкнулся на отрывки из своей старой неоконченной рукописи и в течение трех недель закончил работу над ней. Это был роман «Уэверли». С тех пор он выпускает свои романы под псевдонимом «автор «Уэверли». Слава его росла с каждым новым произведением, среди которых были романы так называемого шотландского цикла: «Пуритане», «Роб Рой», «Легенда о Монтрозе» и др. После 1819 года действие романов В. Скотта переносится за пределы Шотландии и в разные исторические эпохи. Заслуженную славу писателю принесли романы «Айвенго» (1820) и «Квентин Дорвард» (1823).
Слайд 6
Дом-музей Вальтера Скотта
Слайд 7
Роман «Айвенго»
Из народных английских баллад пришли в роман «Айвенго» Робин Гуд и его товарищи, а также образы свинопаса Гурта и шута Вамбы, о которых писатель Бальзак сказал: «Две фразы свинопаса и шута в «Айвенго» объясняют все: страну, сцену и даже вновь прибывших тамплиера и странника».
Романтика народных образов, дух робингудовской вольницы с наибольшей силой приобщают читателя к давно прошедшим временам.
Слайд 8
В центре повествования влюблённая пара - рыцарь Айвенго и леди Ровена, судьба и благополучие которых зависят от хода истории.
Слайд 9
Рыцарский дух
Награда рыцаря - слава, она увековечит имя героя.
Рыцарский дух отличает доблестного воителя от простолюдина и дикаря, он учит ценить свою жизнь несравненно ниже чести, торжествовать над всякими лишениями, заботами и страданиями, не страшиться ничего, кроме бесславия.
Рыцарство - источник чистейших и благородных привязанностей, опора угнетённых, защита обиженных, оплот против произвола властителей. Без него дворянская честь была бы пустым звуком.
Свобода находит лучших покровителей в рыцарских копьях и мечах.
Какой поступок невозможен для истинного рыцаря? Кто нарушает законы рыцарства?
Слайд 10
Вопросы
- Как переплетаются в романе история и вымысел, какой предстает в романе средневековая Англия?
- Кого из героев романа можно назвать истинным рыцарем? Какие качества романтических героинь свойственны Ревекке и Ровене? Кто из героинь вызывает у вас бóльшую симпатию и почему? Почему именно Ревекка высказывает свое отношение к происходящим событиям?
- Какие описания массовых сцен запомнились вам больше всего?
Слайд 11
Почему брачный союз Айвенго и Ровены символизирует в романе залог будущего мира и согласия двух враждующих племен? Сопоставьте финал романа Скотта с завершением истории любви Ромео и Джульетты, героев трагедии Шекспира.
Сопоставьте роман «Айвенго» с романом А. С. Пушкина «Капитанская дочка». Что общего в построении романов Скотта и Пушкина?
Слайд 12
Сравните: Айвенго и Гринёв
- “Я невольно стиснул рукоять моей шпаги, вспомня, что накануне получил её из её рук, как бы на защиту моей любезной. Сердце моё горело. Я воображал себя её рыцарем. Я жаждал доказать, что был достоин её доверенности, и с нетерпением стал ожидать решительной минуты" (Гринёв).
- “Береги честь смолоду". (Эпиграф. Дан издателем.)
- “Служи верно, кому присягнёшь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду" (напутствие старшего Гринёва).
- “Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить я не могу"; “На что это будет похоже, когда я от службы откажусь, когда служба моя понадобится?"; “Долг чести требовал моего присутствия в войске императрицы" (Гринёв).
- “С омерзением глядел я на дворянина, валяющегося в ногах беглого казака" (Гринёв о Швабрине).
- “Не казнь страшна… Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, с беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!" (старший Гринёв).
Слайд 13
Вопросы
- Как вы думаете, можно ли отнести к роману В.Скотта «Айвенго» и роману А.С. Пушкина «Капитанская дочка» известный принцип французского романиста Дюма-отца («Три мушкетёра» и так далее):
- “История - это гвоздь, на который я вешаю свою картину". Аргументируйте свою точку зрения.
Посмотреть все слайды
Главный герой в исторических романах А.С. Пушкина «Капитанская дочка» и В. Скотта «Айвенго»
А. С. Пушкин высоко ценил романы Вальтера Скотта; «верность действительности», «живое и правдоподобное изображение лиц» находил в творчестве шотландского романиста и Белинский. Особенно ценил Белинский роман «Айвенго» и подробно писал о нем. Пушкин и Вальтер Скотт могут быть сопоставлены как исторические романисты, и это сопоставление стало традицией в литературоведении. Обоим писателям был присущ не просто интерес к истории, но и поиск нравственного смысла в исторических событиях, особый ракурс в их изображении. Хорошо сказал об этом современный исследователь В. М. Маркович, объединивший Пушкина и В. Скотта в их стремлении показать положительного героя как «абсолютно благородного, но ошеломляюще нестандартного». Действительно, в таких произведениях, как «Айвенго» и «Капитанская дочка», герой, по выражению В. Марковича, несет «некую чудотворную инициативу», вносит в жизнь добро, вызывает лучшие чувства в окружающих его людях. Рассмотрим сходство героев и сюжетных коллизий подробнее. В романе «Айвенго» (1819) показана борьба «вольных йоменов» против рыцарей-храмовников, союз народа с Ричардом Львиное Сердце против вероломного принца Джона, захватившего власть во время пребывания короля Ричарда в крестовом походе, изображены сцены осады замка феодала ищущими справедливости крестьянами под предводительством Лок- сли - Робина Гуда. Параллели с сюжетным механизмом «Капитанской дочки» напрашиваются постоянно. Определенное сходство в «пружинах» действия и композиции обнаруживается и между «Капитанской дочкой» и «Робом Роем» и «Эдинбургской темницей» шотландского романиста. Однако переклички эти обусловлены, как показал Маркович, некой общей для Пушкина и В. Скотта моделью мира. Честь открытия ее принадлежит В. Скотту, а дальнейшее утверждение и развитие - Пушкину, который, независимо от шотландца, воплотил подобное понимание жизни и в кольцевой композиции «Евгения Онегина». В чем же состоит эта модель? По Пушкину и В. Скотту, добро, внесенное нами в жизнь, не исчезает, давая движение новым и новым волнам добра, оно как бы растет, захватывая новых людей, и возвращается к нам поистине сторицей. Таков смысл веры в жизнь, такова авторская позиция в произведениях исторических романистов Пушкина и В. Скотта. «Нестандартность» героя заключается прежде всего в том, что он буквально тво-
рит чудеса вокруг себя, оставаясь порой незаметным, всегда спокойным и простым, совестливым и любящим. Под стать ему и героиня; и их любовь - чувство не бурное, а простое, всегда искреннее и такое сильное, что преданность друг другу побеждает все препятствия. И Гринев, и Айвенго проявляют доброту и заботу по отношению не только к родным и знакомым, а и просто так, по отношению ко всем, кого они встречают на пути, бескорыстно и совершенно не задумываясь об этом. Для них это естественно и необходимо, как дышать.
«Где просто, там ангелов по сто, а где мудрено, там ни одного», - говорил преподобный Амвросий Оптинский. Вот и Гринев, и Айвенго, кажется, не отличаются особыми талантами, что ввело в заблуждение Белинского и заставило его написать о Гриневе как о «бесцветном и ничтожном» персонаже. Марина Цветаева - та вообще, можно сказать, не удостаивает заметить Гринева, а превозносит только Пугачева («Пушкин и Пугачев»). Между тем именно Гринев, а не Пугачев, начинает ту цепочку добрых дел, которая тянется через всю повесть и, конечно, имеет не последнее значение в авторской концепции истории. Гринев дарит вожатому тулупчик «просто так», не подозревая, конечно, ни о будущей встрече, ни о помиловании его Пугачевым в будущем. Айвенго спасает отца Ревекки, не зная, что будет потом обязан ей жизнью. В политику герои этих двух романов не вмешиваются, они озабочены своей личной жизнью и кажутся на первый взгляд не очень подходящими кандидатурами на роль главного героя в повествовании о переломных моментах истории, о бунтах, буйных страстях политиков и борьбе самолюбий.
Примечательно, что не только Белинский, но и другие критики и русского, и шотландского романиста порой считали образы главных героев неудавшимися. Р. Самарин в предисловии к современному изданию «Айвенго» отмечает «нереальность, нежизненность» главного героя. О том же говорили и английские критики романа. Айвенго даже еще более пассивен, как может показаться, чем Гринев. Ни того ни другого мы не видим рядом с восставшим народом в час расплаты с феодалами за народное горе. Ни тот ни другой не совершают ратных подвигов, не вмешиваются в политику. Тот и другой, несмотря на молодость, на голову выше окружающих по образованности и кругозору, что почему-то остается до сих пор незамеченным критиками, упрекающими этих героев в отсутствии четких политических ориентиров. Заметьте, политических, а не нравственных! Думается, что в этом как раз и состоит сила, а не слабость этих героев. В самом деле, особая авторская воля сказывается в том, что Гринев не участвует ни в защите осажденных от пугачевцев, ни в экспедициях пугачевских отрядов. То есть он, надо думать, появляется на поле боя, но никого не убивает, мы не видим его сражающимся. Еще менее Айвенго. Тяжелое ранение как. бы выключает его из борьбы. Он только наблюдает за битвой враждебных лагерей, смиренно принимая страшную перспективу сгореть заживо в подожженном замке феодала - своего врага. Ричард Львиное Сердце в последний момент спасает его, вынеся на руках из готового обрушиться здания. Однако кажущееся равнодушие к происходящему сменяется неожиданной активностью, когда Айвенго узнает об опасности, грозящей его спасительнице - Ревекке. Ее врачебное искусство столь велико, что спасло смертельно раненного Айвенго (может быть, это чудо сотворила ее любовь - кто знает?). За это Ревекку обвиняет в колдовстве и держит в плену колоритный романтический злодей Буагильбер, питающий тайную и порочную страсть к прекрасной чародейке (рыцари ордена связаны обетом целомудрия). Примерно такой же треугольник в «Капитанской дочке»: и Швабрин по-своему неукротим, злобен и романтичен, и бедную Машу он держит взаперти, шантажируя и требуя любви. Так же, как и Айвенго, Гринев проявляет необыкновенную активность, спасая Машу, вопреки долгу и присяге отправляясь за нею в стан пугачевцев. Айвенго один-единственный раз выказывает неповиновение своему обожаемому королю Ричарду, уезжая на поединок с Буагильбером ради спасения Ревекки (Ричард, спасший его из горящего замка, строго запрещает ему вставать с постели на восьмой (!) день после чуть было не оказавшегося смертельным ранения). Развязка той и другой сюжетной линии подобна чуду, но глубоко закономерна в мире, который творит «шотландский чародей» (недаром так называли В. Скотта), и в мире, созданном гением Пушкина. Есть Божий суд, и все складывается так, что герой, казавшийся «бесцветным», потому что не примкнул, в сущности, ни к одному из враждебных лагерей эпохи, побеждает, и все склоняются перед ним. Айвенго, и в здоровом-то состоянии вряд ли имевший шансы победить Буагильбера, побеждает его (Буагильбер, несмотря на то что копье Айвенго не причинило ему вреда, вдруг сам падает с лошади и умирает). Ревекка спасена, и кольцевая композиция замыкается, добро совершило полный круг, и Бог вознаградил кротких, ибо «они наследуют землю». То же самое в «Капитанской дочке». Казалось бы, все кончено, но Пугачев отпускает Гринева и Машу, а затем милосердие проявляет и императрица. Deus ex machina? Нет, закономерность. То и другое произведение - иллюстрация к евангельской заповеди о миротворцах и кротких. Не «ничтожность», а величие героев В. Скотта и Пушкина в том, что они сумели подняться над «жестоким веком», «сохранив в себе гуманность, человеческое достоинство и уважение к живой жизни других людей», как сказал Ю. М. Лотман по поводу «Капитанской дочки». Сама кажущаяся пассивность этих персонажей, их нежелание выбрать какой-либо один лагерь современности утверждает гуманистические идеалы двух гениальных художников.
Д. П. ЯКУБОВИЧ
„КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА“ И РОМАНЫ ВАЛЬТЕР СКОТТА
Всесторонний анализ „Капитанской Дочки“ и выяснение ее значения в творческой эволюции Пушкина невозможны без полного учета взаимоотношений романа с романами В. Скотта. Эти взаимоотношения являются одной из существеннейших сторон в сложении „Капитанской Дочки“, этой - по прекрасному выражению П. А. Катенина - „родной сестры «Евгения Онегина»“. Как последний, являясь „энциклопедией русской жизни“, в то же время кровно связан с байроновской стихией, так и „Капитанская Дочка“, будучи типически русским романом, возникшим на основе знания русской жизни и представляющим органическое завершение пушкинской прозы, включает тем не менее в себя бесспорный и важный комплекс связей с В. Скоттом. Однако, несмотря на их неоспоримость, ни полного анализа этих связей и их границ, ни выяснения их смысла до сих пор мы не имеем.
Несмотря на то, что русская литературная наука в вопросе об отношении Пушкина с В. Скоттом почти всегда оперировала преимущественно материалами „Капитанской Дочки“, буржуазные, а иногда и некоторые советские исследователи, сплошь и рядом, только запутывали, а порой и компрометировали важную тему.
„Капитанская Дочка“ - последнее звено длительного и упорного процесса, условно могущего быть названным вальтер-скоттовским периодом Пушкина.
Еще Белинский назвал Савельича - „русским Калебом“; А. Д. Галахов указал: „у Пушкина в конце «Капитанской Дочки», именно в сцене свидания Марии Ивановны с императрицей Екатериной II, есть тоже подражание... Дочь капитана Миронова поставлена в одинаковое положение с героиней «Эдинбургской Темницы»“.
Н. Г. Чернышевский, хорошо знавший Скотта, категорически, но попутно указал, что повесть прямо возникла „из романов Вальтера Скотта“.
Славянофильскому лагерю замечание показалось посягающим на славу Пушкина. Идеолог русского самодержавия Черняев в панегирике „Капитанской Дочке“ утверждал ее исконно-русское величие путем полнейшего игнорирования западных связей. Мнение его единственной о романе монографии сказалось и на последующих работах. Черняев считал, что замечание Чернышевского „по своей бездоказательности не заслуживает разбора“, и пришел к своему тенденциозному выводу - „Нет ни одной мелочи, которая отзывалась бы подражанием В. Скотту. Зато весь роман свидетельствует о том, что Пушкин, наведенный В. Скоттом на мысль воссоздать в художественных образах и картинах нашу старину, шел совершенно самостоятельно“. А. И. Кирпичников и А. Н. Пыпин вернулись к мнению Чернышевского, но не развили его, как и Алексей Н. Веселовский и В. В. Сиповский. Наконец, М. Гофман в своей статье о „Капитанской Дочке“ 1910 г. писал: „В. Скотт дал толчок новым силам Пушкина, до тех пор дремавшим в нем“. Если старая формула Галахова: Пушкин подражал в „Капитанской Дочке“ В. Скотту - у Черняева преобразовалась: продолжал В. Скотта, то Гофман лишь затуманил ее: Пушкин отталкивался от В. Скотта. Дело здесь, разумеется, не в одном терминологическом различии. Только выяснением роли В. Скотта для пушкинского творчества на всем его протяжении, полным изучением творчества В. Скотта-прозаика и прозаика-Пушкина, регистрацией и осмыслением всех точек соприкосновения можно подойти к ответам на вопросы о функции его для Пушкина.
Мне приходилось уже останавливаться во „Временнике“ на мнениях некоторых советских исследователей, пошедших путем изолированных сопоставлений и несостоятельно сводивших живую ткань пушкинского романа к механическому усвоению формальных схем и к технике вальтер-скоттовского романа. Из-за этих достаточно общих мелочей они не видят подлинно значительных связей, касающихся существа сравниваемых романов, большого их сходства и великой разницы в точках зрения авторов по основным вопросам проблемного характера.
„Капитанская Дочка“ - наиважнейшее из законченных прозаических произведений Пушкина, его последний роман, посвященный проблеме изображения крестьянского восстания, подытоживающий и по-новому осуществляющий предыдущие замыслы социального романа.
Образ Пугачева привлекал внимание Пушкина еще с 1824 г. Он интересовался „Жизнью Емельки Пугачева“, как и жизнью „Сеньки Разина“. В 1827 г. шеф жандармов Бенкендорф „разъяснил“ поэту, что „церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева“. Но Пушкин продолжал лелеять мысль о художественном воплощении пленявших его образов. Он собирал песни об обоих и, надо думать, уже в самом начале 30-х годов, после срыва „Арапа Петра Великого“, намечал в герои нового исторического романа - Пугачева.
Во всяком случае уже в самом раннем из планов „Капитанской Дочки“ прозвучало имя ближайшего соратника Пугачева, также преданного церковью анафеме, - А. П. Перфильева. С ним, по первоначальному намерению Пушкина, должен был встретиться сосланный за буйство в деревню герой, носящий здесь, как и в других начальных планах, фамилию Шванвича.
В следующем плане, датированном самим Пушкиным (31 января 1833 г.), уже отчетливо чувствуется, что центральный исторический герой - сам Пугачев. Таковым он остается уже и во всех последующих планах, как и в романе.
Таким образом уже в январе 1833 г., т. е. тогда, когда Пушкин писал последнюю (девятнадцатую) главу „Дубровского “, он уже видел первые очертания нового романа. Пусть Гринев здесь еще носил имя Шванвича, Белогорская крепость была еще просто „степною крепостью“, отца героя собирался повесить Чика, а не Швабрин; пусть еще не Маша, а Орлов выпрашивал герою прощение, но канва исторического романа, с точной исторической эпохой и определенными историческими персонажами была уже ясна.
Новый замысел историко-социального романа, подлинной драмы, давно тревоживший воображение Пушкина, захватил его целиком. Шестым февраля пометил Пушкин „конец“ Дубровского, а на следующий день - 7 февраля 1833 г. - ходатайствовал о предоставлении ему для изучения „Следственного дела“ о своем новом герое, подлинном вожде и организаторе крестьянского восстания - Пугачеве.
Помимо прозы рассказчика, Пушкину с новой силой захотелось вернуться и к прозе исторического романиста. Именно к этому времени относятся возвращения Пушкина к петровскей эпохе, пробы романа о стрелецком
сыне. Но эти планы остались нереализованными, как и замысел исторического романа из античной жизни („Цезарь путешествовал“). Зато, поддерживаемый открывшейся возможностью работать в архивах по документам и, главное, живыми впечатлениями, собранными во время поездки по Уралу, Пушкин набрасывает новые планы романа о „пугачевщине“, где герой из Башарина превращается в Валуева, где появляется Швабрин и где всё определеннее занимает место фигура самого Пугачева.
Писать в 1832-1834 гг. „исторический“ роман, как назвал сам автор „Капитанскую Дочку“, значило вспоминать метод только что умершего создателя жанра. Вся система вальтер-скоттовского романа, как и в годы создания „Арапа Петра Великого“, всплыла вновь перед Пушкиным. Снова, со всей остротой, возникли вопросы об исторической верности, о документации и анахронизме, об языке и введении исторических персонажей.
В первом своем романе из более отдаленной эпохи Пушкин в ряде случаев отступал все же от подлинно исторической канвы, хронологии и реального соотношения персонажей, творчески комбинируя их и создавая лишь общее впечатление исторической верности, подкрепленной документацией.
В „Дубровском“ вопрос исторической верности касался лишь общей верности историческому колориту, но целый ряд проблем исторического романа вовсе отсутствовал (исторический герой, конкретные исторические события, конкретная историческая обстановка), документация шла в нем скорее по линии историко-юридической.
В новом романе, взятом из более близкого исторического времени (в черновой рукописи указано было: „Петр Андреевич <Гринев> умер в конце 1817-го года“), вопрос исторической верности стал еще более ответственным и конкретным. Опрашивая живых свидетелей эпохи - литераторов и военных, уральских казачек и детей сподвижников Пугачева и поверяя их показания архивными документами и печатными свидетельствами, готовя параллельно „Историю Пугачева“, Пушкин смог поставить свой роман на твердую (соответственно данным своего времени) базу и на ней уже отдаться свободному творчеству.
Всплыл перед Пушкиным вновь и ряд внешних черт исторического романа. „Капитанская Дочка“ обрамлена миниатюрным послесловием фиктивного „издателя“. Со всем блеском разработана и система эпиграфов (к роману и к отдельным главам). В черновике это обнаружено еще явственнее („... издать ее особо, приискав к каждой главе приличный эпиграф и тем сделать книгу достойною нашего Века“ ).
Эпоха гражданских войн, „смутных“ моментов английской и шотландской истории - нередкий фон исторических романов Скотта.
В. Скоттом особенно любимы эпохи религиозной и политической борьбы в XVI в. („Монастырь“, „Аббат“, „Кенильворт“ - время Елизаветы
и Марии Стюарт); наиболее революционные моменты XVII в. („Певериль“, „Легенда о Монтрозе“, „Черный Карлик“, „Старый Смертный“ - борьба „круглоголовых“ и „кавалеров“; „Вудсток“ - буржуазная революция Кромвеля). Гражданские войны изображались особенно в „Уэверли“ и „Легенде о Монтрозе“ („the period of that great and bloody Civil War“ - говорит Скотт), частично в „Пертской Красавице“, „Роб-Рое“ - наиболее блестящих романах Скотта. Пушкин, „восхищавшийся“ Скоттом в эти годы, вновь должен был внимательно присматриваться и к этой стороне, сам сосредоточившись на изоображении крестьянского восстания XVIII в.
Естественно, что и в „Капитанской Дочке“ Пушкин, взяв вновь историческую „смутную“ эпоху „истребления дворянского рода“, пошел в новых своих поисках исторического и социального романа, как и в „Арапе“ и в „Дубровском“, путем, который и в эти годы оставался под знаком человека „совершенно владычествовавшего в Европе над новейшим романом“. Пушкин шел этим путем не один, шел рядом с армией подражателей В. Скотта, и тем труднее был его собственный путь, что, считая В. Скотта во многих отношениях образцом и учителем, он со многим в его системе был несогласен и тем более хотел резко противопоставить себя „костромским модисткам“, вульгарной, дешевой подражательности тех, которые „вызвав демона старины“ не могли справиться с ним. Вот почему представляется методологически правильным, возможным изолировать „русского чародея“ в его непосредственном общении с В. Скоттом, минуя толпу русских „вальтер-скоттиков“, хотя именно в эти годы Лажечников выпускал „Ледяной Дом“, „слишком подражательный В. Скотту во всем кроме слога“ (Н. Греч); Булгарин - „Мазепу“ - по поводу которого Брамбеус громил В. Скотта; Загоскин „Аскольдову могилу“, и т. д. и т. д.
При этом порой даже тематика исторической повести внешне была близка пушкинской. Укажу более ранний пример: „Сокрушитель Пугачева, Илецкий казак Иван“ („Оренбургская повесть“ Петра Кудряшева, „Отечественные Записки“, 1829 г.).
Взаимоотношения „русских Вальтер Скоттов“ и Пушкина - особая тема. Выяснить ее - значит осветить с другой стороны и проблему исторического романа Пушкина.
Две основные линии, скрещивающиеся в „Капитанской Дочке“, давно уже вскрыты ее исследователями. Это линии чисто исторического романа и „семейной хроники“. Именно так строится и роман В. Скотта: „Уэверли“, „Роб-Рой“, „Пуритане“ (Old Mortality). „Я думал некогда написать исторический роман, относящийся ко временам Пугачева, но нашед множество материалов, я оставил вымысел и написал Историю Пугачевщины“ - писал Пушкин 6 декабря 1833 г. шефу жандармов. Это „некогда“ было не столь давно, так как, если первые замыслы романа и относятся к более раннему периоду, то, с другой стороны, на одном из планов имеется дата: „31 Января 1833 г.“, а на предисловии: „5 Августа 1833“. Очевидно, Пушкин во время своей оренбургской поездки столько же думал об „Истории“, как и о „романе“. Старое свойство Пушкина, не умещаясь в рамках „вымысла“, параллельно делать исторические экскурсы, в эпоху „Капитанской Дочки“ полнее всего выразилось в завершенном романе и в завершении исторического сочинения из одной и той же „любопытной эпохи“ (хотя невозможность говорить свободно, до конца , слишком явственна в обоих произведениях).
Мало констатировать, что в „Капитанской Дочке“ Пушкин обращался к положениям многих романов В. Скотта. Важнее подчеркнуть и объяснить закономерность этих обращений. В. Скотт многократно вариирует одни и те же положения в различных своих романах. Именно поэтому приходится оперировать аналогичными ситуациями из разных романов Скотта. Для Пушкина, как я покажу, они являлись едиными, соотносясь с единой системой Скотта.
Пушкинское заглавие имеет цель объяснить все странности фабулы, указать причину двойственного положения, в которое попадает герой. Простой подвиг простой дочки капитанской разрубает узлы романа, спасая героя и его честь, которую не берег он смолоду. Именно эти слова, взятые из арсенала дворянской мудрости, поставил Пушкин эпиграфом к роману.
Установка на рядового центрального героя как результат демократических тенденций реалистического романа отчетлива уже и в историческом романе Скотта.
Однако фактическим героем Пушкина является тот, кого он (как и всегда безразлично относясь к фамилии) называет Шванвичем, Башариным, Буланиным, Валуевым, Зуриным, Гриневым. Давая „семейственные записки“, Пушкин возвращается к созданию фикции найденных мемуаров. Указанием на письменную традицию, до известной степени, предопределяются
язык и стиль романа. Уже здесь жанр определен как „свои записки, или лучше искренняя исповедь“, которую П. А. Гринев пишет внуку своему. В эпилоге 1836 г. Пушкин вновь вернулся к этому: „здесь прекращаются записки П. А. Гринева... Рукопись П. А. Гринева доставлена была нам от одного из его внуков, который узнал, что мы заняты были трудом, относящимся ко временам описанным его дедом“.
Исторический роман, данный как рукопись, как мемуар, в наиболее близких чертах мы встречаем в романе Скотта, тесно связанном с „Капитанской Дочкой“. Вот соответственные места из предисловия к 1-му изданию „Роб-Роя“ 1817 г. и конца последней главы:
„Тут оканчивается рукопись Ф. Осбалдистона, и я полагаю, что дальнейшие ее страницы касались частных интересов. (Here the original manuscript ends somewhat abruptly . I have reason to think that what followed related to private affairs) <... > | „Здесь прекращаются записки Петра Андреевича Гринева. Из семейственных преданий известно, что он<... > |
шесть месяцев назад автор получил чрез своих почтенных издателей кипу бумаги, в которой заключался в главных чертах настоящий рассказ <.... > пришлось удалить имена <.... >, а эпиграфы, выставленные перед каждой главой, выбраны без всякого отношения к эпохе <.... > Впрочем, издателю не следует самому указывать... “ | Рукопись Петра Андреевича Гринева доставлена была нам от одного из его внуков<...
> Мы решились, с разрешения родственников, издать ее особо, приискав к каждой главе приличный эпиграф и дозволив себе переменить некоторые собственные имена. |
В. Скотт настаивает на определении своего жанра неоднократно, так же как и Пушкин в своем предисловии (позже откинутом):
Любезный друг! Ты обратился ко мне с просьбой посвятить тебе несколько досужих часов, которыми провидению угодно было благословить закат моей жизни и рассказать случайности и невзгоды дней моей юности (in registering the hazards and difficulties... ) <.... > | Любезный внук мой, Петруша! Часто рассказывал я тебе некоторые произшедствия моей жизни и замечал, что ты всегда слушал меня со вниманием, несмотря на то, что случалось мне может в сотой раз пересказывать одно <... > |
Не могу сомневаться в правдивости высказанного тобой мнения, что люди, с любовью слушающие рассказы стариков про былое найдут нечто привлекательное в повествовании о моих приключениях <.... > Ты с любовью прислушивался к голосу дорогого тебе человека, когда он сам рассказывал о своих приключениях <.... > Когда моя рукопись дойдет до тебя, схорони ее <.... > ты найдешь в (моих) записках источник грустных | Начинаю для тебя свои записки, или лучше искреннюю исповедь, с полным уверением, что признания послужат к пользе твоей. Ты знаешь, что, несмотря на твои проказы, я всё полагаю, что в тебе прок будет, и главным тому доказательством почитаю сходство твоей молодости с моею <.... > Ты увидишь, что завлеченный пылкостию моих страстей во многие заблуждения, находясь несколько раз в самых затруднительных |
В обоих предисловиях поражает близость основной мысли - рукопись есть правдивый отчет об ошибках, доблестях и увлечениях молодости (of my thoughts and feelings, of my virtues and of my failings), отчет, в пушкинской передаче усиливающийся рассказом родственника . И те и другие мемуары XVIII в., данные как „Ich-roman“, открываются характеристикой старого и решительного отца героя. В „Роб-Рое“ отец призывает сына, как и Гринев, внезапно решив, что тот „в летах“ (you are nearly of age), и немедленно отправляет его из дому в Северную Англию. Аналогичный эпизод есть и в начале „Уэверли“ - романе, и в дальнейшем также близком „Капитанской Дочке“. Здесь, в главе II Эдуард Уэверли, произведенный в офицеры, прощается с семейством и едет в полк. Глава „Education“ рисует его воспитание „отрывочное и непоследовательное“ (desultory); он „in fieldsports from morning till night“; он круглый невежда (might justly be considered as ignorant). Главы V и VI уже самыми заглавиями (Choice of a Profession и The Adieus of Waverley) ведут к манере Сервантеса и Лесажа, нашедшей своеобразное отражение в зачинах исторических романов Скотта, к которым особенно близка I глава „Капитанской Дочки“. Эдуард Уэверли делается капитаном в драгунском полку Гардинера, к которому в эпоху шотландских восстаний (1715 г.) и направляется своим дядей. Напутствия последнего близки к словам старого Гринева - эпиграфу всего романа („Насколько дозволяют долг и честь, избегай опасности, то есть излишней опасности“ - ср. „на службу не напрашивайся“ и т. д.) и предостерегают от дружбы с игроками и развратниками. Пушкин, как и Скотт, снабжает своего героя рекомендательным письмом к „старинному товарищу и другу“, воспроизводя самый текст письма (к барону
Бредвардейну - к генералу Р.). Авантюрно-семейный зачин раскрывается у Пушкина, как и у В. Скотта, традиционно. В начале пути, молодого героя обирает встречный. У В. Скотта подобный традиционный зачин авантюрно-приключенческого романа особенно характерно развит в „Приключениях Найджля“.
Именно в этом романе, столь популярном у нас, Пушкин мог ближе всего встретиться с указанной вариацией традиции. Герой - молодой шотландский лорд - Найджл (Nigel), сопровождаемый оруженосцем-слугой Ричи Мониплайзом, едет странствовать и в Лондоне встречается с лордом Дальгарно (глава IX), который, подобно пушкинскому Зурину, приглашает наивного юнца обедать и, несмотря на добродетельные его отказы („I am bound by an early promise to my father never to enter the doors of a gaming-house“), заводит его в игорный дом. Игра молодого господина вызывает строгую воркотню слуги Мониплайза совершенно в стиле нравоучений Савельича и ответную брань господина („My Lord, said Richie, your lord-ship’s occupations are such as I cannot own or contenance by my presence“). (Ed. cit.. , p. 52, Chapter III). Найджл бранит его и смеется над ним, заглушая, как и Гринев, чувство злобы и стыда (betwixt resentiment and shame) и чувства угрызений совести (much conscience-struck), а Мониплайз готов, спасая честь господина, лучше сам ограбить кого-нибудь, чтобы добыть лорду деньги, и корит его: „вы совращаетесь с пути истинного, по которому шел ваш отец“ („You are misled, and are forsaking the pats which your honourable father trod in... “). Савельича так же трудно унять в его проповедях молодому господину, как и Ричи. В. Скотт прерывает наставления слуги запиской, предупреждающей Найджля не доверяться Дальгарно, Пушкин - запиской от Зурина о долге.
Таким образом на фоне традиционных романических положений Пушкин показал всё своеобразие русского слуги - Савельича.
Укажу здесь же, что и в IX главе „Капитанской Дочки“, создавая комический эпизод со счетом Савельича, читаемым сидящему на коне Пугачеву, Пушкин припомнил такую ситуацию В. Скотта: Найджл просит слугу - Ричи Мониплайза - передать прошение королю, тот дает по ошибке
сначала свое, бросаемое разгневанным королем. Даем современный Пушкину перевод:
„Дело состоит в том, что я подал государю остаток старого счета, который не был доплачен моему отцу ее величеством, всемилостивейшею государынею родительницею нашего короля, когда она жила в Единбургском замке. В то время брали из нашей лавки съестные припасы, что, конечно, делало столько же чести моему отцу, сколько уплата по сему счету доставит его величеству славы, а мне выгоды“ <.... > „вот содержание моей просьбы. Мистер Георг, взял из рук слуги старый измятый клочек бумаги, и пробегая ее, говорил сквозь зубы: «всеподданнейше представляет - его величества всемилостивейшая королева родительница - осталась должна суммою на 15 марок, чему счет при сем прилагается - 15 телячьих ножек для галантиру; 1-н ягненок для Рождества; 1-н каплун на жаркое, когда лорд Ботвель <.... > ужинал у ее величества». - Я думаю, милорд, вы более не удивляетесь, почему король так дурно принял вашу просьбу“.
Пушкинской репликой на этот эпизод явилась „бумага“ Савельича с требованием от Пугачева „штанов белых, суконных на 5 рублей“, „погребца с чайною посудою, на 2 рубля с полтиною“ и, наконец, заячьего тулупчика. Пушкин усилил комизм эпизода, дав его не в пересказе, а в действии, и увеличив самый „реэстр добра“. Для последнего были использованы Пушкиным подлинные документы, оказавшиеся в его руках, но ситуация восходит к В. Скотту.
Отмечу здесь же, что сцена прихода Гринева и Савельича к Пугачеву, превратившемуся из „дорожного“ в вождя, отдельными штрихами напоминает сцену прихода простодушного кавалера Уайлдрека к неузнанному им Кромвелю в „Вудстоке“. Кавалер сдерживает свое отвращение, Кромвель сам признается, что был откровенен с ним, против своих правил. Подобно тому как кавалер назвал Лорда Генерала „ваш генерал“ и был остановлен самим Кромвелем, причем с языка Уайлдрека едва не сорвалось проклятие по адресу Кромвеля, Савельич так же обмолвился, назвав „злодеями“ пугачевцев, был остановлен Пугачевым и вынужден был разъяснять: „элодеи, не злодеи, а твои ребята“. Сходство этих живописных штрихов приобретает особое значение, если вспомнить, что именно этот эпизод „Вудстока“ Пушкин рекомендовал почти в то же время в качестве „картины просто набросанной“, как образец „естественного
изображения“ („Прочтите в „Вудстоке“ встречу одного из действующих лиц с Кромвелем в кабинете Кромвеля“).
Очевидно, Пушкина особенно интересовали и восхищали в подобных случаях просторечие и психология простых героев В. Скотта. Ведь и другая разновидность вальтер-скоттовского „раба“ - Калеб из „Ламмермурской Невесты“ - сказался на „русском Калебе“ - Савельиче.
Скотт, как и в других случаях, разработал образ Калеба во всех его многочисленных нюансах (Fairserwice, Owen, Davie), считая фильдинговского Партриджа „характером типично-английским, не известным другим странам“ (статья Скотта о Фильдинге). Ухищрения Калеба скрыть бедность барина, забота о сохранности барского имущества и неприкосновенности его чести, жалобные ламентации по поводу денежных трат, рабская привязанность, доходящая до готовности идти даже в тюрьму, чтобы спасти „честь фамилии“, несмотря на грубое обращение барина, - всё это заставляет сделать вывод, что пушкинский Савельич создан не без внимания и к литературным типам старых слуг В. Скотта, хотя собственный образ и развернут Пушкиным на живом материале его наблюдений над русскими слугами.
Характерно, что последние сами звались у нас нарицательным именем Калеба (слуга Карамзиных). Всякая литературная попытка изобразить слугу этого типа тем более должна была неизбежно ассоциироваться в эти годы с тем же образом. Особое внимание Пушкина к „Ламмермурской Невесте“ не оставляет и сомнения в том, что Пушкин, создавая собственный образ феодального слуги, реагировал именно на образ Калеба, бывший как бы сводкой типа этого рода в мировой литературе. Величие пушкинского героя именно и состоит в том, что в русской литературе впервые, на основе ее национальных элементов, во всей яркости красок ее родного быта и языка, был создан образ, равноправный с лучшими европейскими образцами и обогащенный новыми чертами.
Савельич не только раб, защищающий материальные интересы своего господина. Он бежит „заслонить своей грудью“ Гринева от шпаги врага.
В. Скотт в некоторой степени уже наделил Калеба новыми героическими чертами, которых предшествовавшая традиция не давала. Именно
эти черты захватывали художника Пушкина. В. Ф. Одоевский недаром писал Пушкину: „Савельич - чудо. Это лицо самое трагическое, т. е. которого больше всех жаль в повести“.
Глава II „Капитанской Дочки“ - „Вожатый“ с эпиграфом из „старинной песни“ (у В. Скотта постоянен эпиграф с подписью Old song) - уже заглавием должна была напомнить русским читателям о ряде вальтер-скоттовских романов, где, помимо эпиграфа, глава часто имеет еще краткое заглавие („Уэверли“, „Квентин Дорвард“, „Гэй Меннеринг“, „Анна Гейерштейн“, „Сен-Ронанские воды“, „Редгонтлет“).
Вальтер-скоттовская манера кратких заглавий глав придает внешнюю, новеллистическую дробность и легкость большому жанру; тесно связана она и с поэтикой русского исторического романа.
Пушкин, давая свой миниатюрный эпос, пользуется этим приемом. Глава - „Вожатый“ - заставляет вспоминать вальтер-скоттовские „The Vagrant“ и, буквально, „The Guide“ („Кв. Дорвард“, XV), так же как заглавие „Незванный гость“ - „The Unbidden Guest“ (там же, XXV).
В одном из ранних планов романа, конспективно отмечая „крестьянский бунт“, Пушкин пометил в качестве зачина также: „Мятель - кабак - разбойник вожатый“. Кажется в этот момент, более близкий к „Дубровскому“, для Пушкина еще была важнее разбойничья тема. Ниже также указано: „Молодой Шванвич встречает разбойника вожатого“. Характерно, что в тексте II главы эта литературно-разбойничья тема стушевана. Нигде нет упоминания „разбойника“. Есть только „вожатый“, „дорожный“, „бродяга“. Лишь очень отдаленно Пушкин намекает, что „умет очень походил на разбойническую пристань“, да Савельич ругает дорожного разбойником.
Буран (появляющийся как „мятель“ уже в ранних планах) нужен Пушкину как оригинальный фон. Из бурана впервые появляется Пугачев. Из бурана „мужичек“ указывает „барину“ дорогу, спасая его, как спас позже из бурана революционного. „Это похоже было на плавание судна по бурному морю“ - замечает Пушкин, и за этими словами вспоминаются другие из черновика предисловия: „находясь несколько раз в самых затруднительных обстоятельствах, я выплыл наконец“. Гриневу снился сон, в котором видел он позже „нечто пророческое“, когда „соображал с ним странные обстоятельства“ своей жизни - сон о мертвых телах
и кровавых лужах, о странном чернобородом мужике, ласково кликающем под свое благословение...
Но и подсказывая читателю „суеверное“ объяснение сна и мятели (сон, пророчащий бурю-мятеж, вскользь намечен у В. Скотта в „Кв. Дорварде“, XX). Пушкин - гениальный реалист - прежде всего хотел художественно верно и точно передать „местный колорит“ этой мятели. Не видя сам оренбургских мятелей, он обратился к достоверным свидетелям. Он нашел нужное ему описание в письме А. И. Бибикова к Фонвизину; он и в самой „Истории Пугачева“, описывая мятели и снег, замечал: „Снег в Оренбургской губернии выпадает иногда на три аршина“. Так понимал он принцип couleur locale исторического романа. „Мятель“ должна была замениться и заменилась именно „бураном“. Пушкин мог подтвердить эту замену отмеченным им местом книги „Топография Оренбургская“ (№ 342 его библиотеки, т. I, стр. 202-203); здесь находится и цитированное в „Истории Пугачева“ место и следующее: „Особливо-ж зимою в Декабре и Генваре месяцах бури, по тамошнему Бураны , бывают с снегом, и при самом жестоком морозе, что от того многие люди замерзают и пропадают, которые тем паче опаснее, что иногда при весьма тихой и умеренной погоде в один час такая туча, или Буран , наступит, и такой штурм причинит, что при сильном снеге сверьху и лежащей на земли несет и оным весь воздух столько згустит, что в 3-х саженях ничего видеть не возможно.“
Существенным отражением вальтер-скоттовской „системы“ является у Пушкина задрапирование первого появления Пугачева. Главный подлинно исторический герой (все равно король это или Кромвель) впервые появляется у В. Скотта неузнанным, под маской, или, во всяком случае, в подчеркнуто неожиданном простом виде. Пушкин реагировал на этот прием уже в „Арапе Петра Великого“. В „Капитанской Дочке“ так изображены при первой встрече оба исторических героя - и Пугачев и Екатерина. Пугачев - простой „вожатый“, „дорожный“, т. е. дан „домашним образом“. Почти в каждом романе В. Скотта встречается эта трансформация. Следуя этой черте в своем историческом романе, Пушкин получает
возможность простого подхода к Пугачеву. Сцена с „воровским разговором“ в умете, с пословицами и иносказательными намеками, заставляет вспомнить излюбленный В. Скоттом „воровской жаргон“, мастерские диалоги в притонах и гостиницах („Г. Меннеринг“, „Сердце среднего Лотиана“, „Редгонтлет“).
В главе III (Крепость) Пушкин словно возвращает читателя к ситуациям „Уэверли“. Старинные люди, старая фортеция - расшифровывают смысл главы эпиграфы. И вспоминается глава VIII „Уэверли“ с ее заглавием „Шотландский замок 60 лет тому назад“, замок, куда, подобно Гриневу, судьба забрасывает молодого Уэверли. Описание фортеции в обоих случаях открывается описанием захолустной деревушки (village) - Белогорской и Тюлли Веолан. Оба писателя дают иллюзию статичности: в одном случае надписью - 1594 год; в другом - картинками взятия Очакова. „Никто не встретил меня“ - замечает Гринев. „Никто не откликнулся“ - Уэверли (No answer was returned). Оба героя стараются представить будущего начальника, открывают дверь, и далее следует описание первой встречи обоих. В одном случае, это странный человек: „его одежда странна (extravagant), старомодна - серая куртка с красными обшлагами и разрезными рукавами на красной подкладке“; в другом случае: „Старый инвалид, сидя на столе, нашивал синюю заплату на локоть зеленого мундира“. Так, встречей с „божьим человеком“ и „с кривым старичком“ подготавливается характеристика обитателей того места, где герой принужден проводить молодость. Наконец, и там и тут вводятся хозяин и его дочь. Черты Козмы (Cosmo) Брэдвардейна несомненно напоминают Ивана Кузмича Миронова; ряд черт словно перенесен на генерала Р., но, взамен уснащения латинскими и французскими цитатами, делающими речь последнего пестрой юмористической мозаикой (любимый прием скоттовского диалога), Пушкин делает своего генерала, соответственно историческим реалиям, немцем и, согласно русской традиции, пестрит его речь комической мозаикой немецкого выговора. Роза Брэдвардейн, дичащаяся и краснеющая провинциалка, дана Скоттом в двойном свете - через воспринятие Рашлея и Уэверли. Так и Маша дана глазами Швабрина и Гринева. Картина провинциального быта дублирована (это характерно для тематически постоянно самоповторяющегося В. Скотта) и в другом романе - „Роб-Рое“. „Умные люди редки в нашем околодке“, но „есть одно
исключение“ - говорят герои этого романа („In this country, where clever men are scarce “... „there is one exception“). Это исключение - Рашлей (Rashleigh), как в пушкинском „нашем захолустьи“ - по словам героев - Швабрин. Умный, благовоспитанный, с „острым и занимательным“ разговором, знающий языки, почти уродливый, близкий к типу мелодраматического злодея - таков каждый из этих героев. Но как В. Скотт чертами объективности хочет осмыслить лицо героя, его речь, словами героини указать на его ум, так едва заметными штрихами, устами Маши, за Швабриным показывается „человек“.
Пушкин сохраняет и традиционную интригу - ссору между заброшенными в глушь героями. Зло-насмешливый Швабрин толкует доброму Гриневу о глупости Маши, как демон-Рашлей Осбалдистону о легкомыслии Дианы. Даже повод к ссоре (насмешки над стихами добродетельного героя) сохранен Пушкиным, как и тон насмешки самого автора, поддерживаемый архаикой виршей, над тщеславием „поэтов“. На фоне имени автора „Дунсиады“ - Александра Попа - дан здесь Осбалдистон. И Гринев читает свой „опыт“ на фоне имен А. П. Сумарокова и автора „Телемахиды“. Кажется, что колкий Швабрин учится у Рашлея, издевающегося над „вторым Овидием во Фракии, не имеющим, однако, поводов писать Tristia“. The diabolicale sneer Рашлея стирается у В. Скотта контрастным юмором быта (уговоры добряком - сэром Гильдебрандом - обоих соперников), как „адская усмешка“ Швабрина переводится в комический план рассуждений Ивана Игнатьевича. В. Скотт дает ряд бесконечно длинных глав прежде чем довести дело до поединка, но моменты, избранные в сцене поединка, опять возвращают Пушкина к В. Скотту. Ведь и у последнего поединок начинается дважды, в первом случае разрешаясь комически. Слова капитанши: „Ах, мои батюшки! На что это похоже? Как? Что? В нашей крепости заводить смертоубийство!<.... > Палашка, отнеси эти шпаги в чулан“ - заставляют вспомнить вмешательство хозяйки в ссору в XI главе „Уэверли“: „Как! ваши милости убиваете друг друга! - воскликнула она, смело бросаясь между противниками и ловко покрывая их оружие своими пледом, - и черните репутацию дома честной вдовы, когда в стране достаточно свободных мест для поединка“. Аналогичны по функции и замечания о дуэли добряка-Джерви в XXVI главе „Роб-Роя“.
Главою „Пугачевщина“ Пушкин открывает ряд глав собственно-исторического романа. Семейно-авантюрный роман уступает место изображению эпохи, занимавшей поэта в „Истории Пугачева“. В этих главах, особенно важных для Пушкина, основанных на документах и личном изучении
исторического материала, однако, явно скрещиваются и реминисценции из нескольких романов В. Скотта („Уэверли“, „Роб-Рой“, „Старый Смертный“, „Кв. Дорвард“), т. е. именно тех, которые подсказывали Пушкину романическое оформление его исторического материала. Старое тяготение Пушкина к историко-социальному роману нашло (насколько позволяли опасения цензуры) наиболее полное и совершенное выражение. Здесь особенно важно вскрыть и использование Пушкиным опыта В. Скотта. Картина набега на крепость многократно была разрабатываема В. Скоттом. Сухие исторические факты эпохи восстания, представшие Пушкину-историку со страниц изученных им архивов, и впечатления от мест, где действовал их герой, в живой образности, вставали перед Пушкиным-романистом со страниц романов В. Скотта, уже разработавшего аналогичные эпизоды гражданских войн своей истории. Не случайно Пушкин именно в это время занят перечитыванием любимого романиста.
Изображая осаду Белогорской, Пушкин, как и каждый современник В. Скотта, думающий над подобной ситуацией исторического романа, не мог не вспомнить своеобразных сцен из „Старого смертного“ (Old Mortality), восставших против короля пуритан-вигов, осаждающих маленькую крепость Тилитудлем. В этом знаменитейшем романе В. Скотта особенно характерна для вообще терпимого автора тенденция (прокламируемая вначале устами Клейшботама) быть объективным в изображении обеих сторон - концепция, которая не могла укрыться и от Пушкина. Сцены тревоги, приготовления к осаде (siege) немногих жителей Тилитудлема, руководимых старым воякой-майором Белленденом, выдержанные в тоне добродушного, специфически вальтер-скоттовского юмора, картины воспоминаний ветерана о былых походах по поводу вести о приближении „мятежников“, сцены посылки разведчиков и призыва к оружию „всех“, самоутешения и утешения женщин - все это были для Пушкина ценнейшие живые черты, как и мужественный отказ старой леди на предложение ее брата-майора уехать с внучкой в соседнюю крепость. В „Записках Бибикова“ нашел Пушкин сухие исторические факты героизма женщин.
У В. Скотта мог найти он интонации, уже найденные при аналогичных обстоятельствах другим художником, отвечая на них красочным русским просторечием своей Василисы Егоровны (ср. у В. Скотта: „нет братец, если наш старинный замок может выдержать осаду, я предпочитаю остаться в нем. Я два раза на своем веку спасалась из него бегством.... теперь я не покину его, хотя бы мне пришлось покончить здесь мое земное существование“ - No, brother..... since the auld house is to be held our, I will take my chance in it... I will e’en abide now, and end my pilgrimage in it).
На подобных же эпизодах вырастает у Пушкина свой образ, строится своя диалогическая интонация („И, пустое ! сказала комендантша. Где такая крепость, куда бы пули не залетали? Чем Белогорская ненадежна? Слава богу, 22-й год в ней проживаем <.... > Вместе жить, вместе и умирать“). Трижды обращает внимание Скотт на то, что пушки крепости старого образца, на то, что майору с его помощником понадобилось, в момент опасности, прочищать их.
Пушкин словно подхватывает этот штрих в шестикратном повторении об единственной старой пушке, из которой по приказу („пушку осмотреть, да хорошенько вычистить“) Иван Игнатьевич вытаскивает „тряпички, камешки, щепки, бабки и сор всякого рода... “ Пушкин возвращается к юмористическому намеку Скотта в словах комендантши и старика („Что бы значили эти военные приготовления, думала комендантша... бог милостив... пушку я вычистил“), как и к полу-шутке Скотта („гарнизона собралось только девять человек, считая в том числе самого себя и Гудайля, так как партия мятежников пользовалась в графстве гораздо бо́льшим сочувствием, чем партия правительства - more that nine men under arms, himself and Gudyill included etc.“).
У В. Скотта в „Old Mortality“ осада разрешается благополучно в данный момент, чтобы продолжиться далее. Роман Пушкина, как и всегда, избегает этого сюжетного „топтания на месте“. Главы „Приступ“ и „Незванный гость“, наоборот, сконцентрированы, напоминая скорее лучшие главы В. Скотта в его другом романе - „The Sack“ (разгром) и „The Sally“ (вылазка) в „Кв. Дорварде“, к которому так близки положения „Капитанской Дочки“. Целый ряд традиционных мотивов здесь совпадает (герой спасает героиню, вместе с нею находясь в руках врагов-мятежников). Отсюда вытекают положения, являющиеся лигатурой с центральной темой, важные для романа действия и событий. Герой поневоле оказывается молчаливым свидетелем разгрома, произведенного врагами, и, по контрасту, сравнивает разрушенное с прежней обстановкой („Трудно себе представить перемену ужаснее той, которая происходила в большой зале Шонвальдского замка, где еще так недавно обедал Квентин<.... > В той самой комнате,
где несколько часов тому назад сидели за чинным, даже пожалуй немного официальным обедом лица духовного сана, где даже шутка произносилась вполголоса <.... > теперь происходила сцена такого дикого неистового разгула <.... > на верхнем конце стола, на троне епископа, наскоро принесенном из залы совета, восседал сам грозный Вепрь Арденнский“). Ср. у Пушкина эту же манеру: „Сердце мое заныло, когда очутились мы в давно знакомой комнате, где на стене висел еще диплом покойного коменданта, как печальная эпитафия прошедшему времени. Пугачев сел на том диване, на котором, бывало, дремлет Иван Кузмич“. Эта же ситуация контраста прошлого с настоящим, характерная для романов о рушащемся феодализме, имеется и в главе LXIII „Уэверли“, так и называющейся Desolation (герой на развалинах Тюли-Веолана вспоминает свою прежнюю жизнь в нем, рассматривает уцелевшие эмблемы древнего достоинства, ищет старого барона и его дочь. Ср. начало главы VIII у Пушкина). Над соответственными главами у Пушкина трагически нависает тень виселицы на площади или на реке (главы VII, VIII, „пропущенная“). В последнем случае Пушкин, подчеркивая в едином символе ведущие слагаемые силы „Пугачевщины“, детализировал повешенных как инородца, рабочего и сбежавшего крепостного крестьянина. Нечто подобное имеется и у В. Скотта. Виселица на площади как эмблема эпохи (a stranger and more terrible characteristic of the period) изображается в „Old Mortality“, „Сердце среднего Лотиана“ и „Легенде о Монтрозе“. В последнем случае - с характерной детализацией повешенных („Посредине этого места была поставлена виселица, на которой висело пять трупов; двое из них как обнаруживала их одежда были из низменных стран, а три других тела были закутаны своими пледами Гайлендеров“). Пушкин сохраняет и параллелизм двух фабул вальтер-скоттовского романа (тема грабежа, убийств и пиршества, даваемых как зарисовка исторических событий, сплетается с частной темой - обыденным эпизодом войны: героиню во время восстания прячет мирный обыватель). У Скотта („Кв. Дорвард“) героиню прячет от Дикого Вепря, под видом своей дочери, иронически нарисованный автором, буржуа Павильон; у Пушкина Машу прячет от Пугачева, под видом своей племянницы, поп Герасим.
Работа Пушкина над „Историей Пугачева“, в частности карандашные заметки в „Записках Бибикова“, показывает, как тщательно собирал Пушкин моменты героизма безвестных Камешковых, Вороновых, Калмыковых, уже в „Истории“ стремясь придать соответственным эпизодам
художественно-драматический характер. В общей последовательной близости к системе романов В. Скотта перед ним должны были всплывать героический ответ скромного мистера Джерви („Роб-Рой“, XXII), смелые ответы вига („Старый Смертный“), всего более храбрые обличения ужасного Вепря де-ля Марка епископом („Кв. Дорвард“, XXII). Пушкин опирался в разработке своих исторически данных положений на аналогичные, готовые литературные прецеденты.
Но мало сказать, что Пушкин берет у В. Скотта ситуацию - герой в стане врагов (как это говорит, например, Б. В. Нейман). Важнее, что герой для спасения любимой девушки вынужден становиться временно в ряды врагов. Здесь Пушкин подошел к центральной для него классовой теме „Капитанской Дочки“. История дала ему сухой рассказ - может быть здесь основной узел до-вальтер-скоттовской, общей завязки романа - „Потом привели капитана Башарина. Пугачев, не сказав уже ему ни слова, велел было вешать и его (подчеркнуто мной. Д. Я .). Но взятые в плен солдаты стали за него просить. Коли он был до вас добр , сказал самозванец, то я его прощаю (подчеркнуто Пушкиным) и велел его, так же как и солдат, остричь по казацки... “ Башарин (таким и бывший в планах), после ряда отброшенных авантюрных схем, сделался Гриневым, и эпизод попал в роман („Вешать его! сказал Пугачев, не взглянув уже на меня. Мне накинули на шею петлю“), но романической мотивировкой явились уже „несколько слов“, сказанных на ухо Пугачеву Швабриным, „обстриженным в кружок и в казацком кафтане“. Момент же заступничества солдат остался во фразах: „Не бось, не бось“, но зато романически был обоснован заступничеством Савельича.
Особенно интересовал Пушкина и в его историческом исследовании и в его историческом романе вопрос о том, как вело себя в пугачевщину дворянство. В конце концов, в Швабрине он дал тип „гнусного“ с точки зрения своего класса изменника, в Гриневе тип изменника невольного. Мотив „измены“ явно интересовал Пушкина не только в романе, но и в „Истории“. Они взаимно уясняют друг друга. Случаи „позорной милости офицерам“ подчеркнуты в „Истории Пугачева“ неоднократно: в главе 2-й, в рассказах о Минееве, в описании двойной измены Перфильева (недаром самый ранний „план“ романа начинается в этом смысле особенно значительными именами: „Шванвичь - Перфильев“). Момент измены подчеркивается и в тексте, и в примечании к главе VIII, и в приложениях,
но, конечно, всего ярче - в обследованной Пушкиным и его занимавшей роли Михаила Александровича Шванвича (Швановича), особенно в позднейшем примечании к главе VII.
Особо важно осмыслить пометки Пушкина на его личном экземпляре „Записок Бибикова“: большинство из них посвящено вопросу об измене дворянства своему классу. Факты этого рода и здесь настойчиво собираются и обдумываются Пушкиным. Таковы отметки на страницах 254, 259; карандашные знаки: „?, NB“ - против слов: „ни один дворянин не предался“; место, позже отмеченное чернилами и заложенное закладкой, как и другие такого же рода места, касающиеся моментов „сомнения и даже измены“ (стр. 262, 271). Два слоя пометок чернильных и карандашных словно отражают работу романиста и историка, дважды прошедшихся по одним страницам с целью поверить работу друг друга.
При этом Пушкин явственно возражает официозной истории, старавшейся стушевать подобные факты.
Уэверли вынужден молчаливо присутствовать при казни своего друга - иаковита Фергуса, как и Гринев, чувствующий „бесполезность заступления“ во время казни своих друзей. На коллизии долга и любви и там и здесь балансирует весь роман.
Немецкий исследователь В. Скотта справедливо замечает: „Sicher ist Waverley kein psychologischer Roman in modernem Sinne, aber doch fast der einzige, in dem Scott es ernstlich versucht, den Helden durch die Berührung mit der Welt zu läutern und zu vertiefen“ и еще: „Dass «Waverley» als Charakterproblem gedacht ist, ergiebt sich schon aus der ungewöhnlichen Sorgfalt, mit der Scott die psychologische Fundamentierung aufführt“.
Чрезвычайно любопытно, что сам В. Скотт не только дает психологический рисунок душевного состояния героя, но и подчеркивает в XXV главе „Уэверли“, как Пушкин в эпиграфе, основную мысль романа игрою на понятиях „Waverley Honour“ и „Wawering honour“, т. e. „честь Уэверли“ и „колеблющаяся честь“.
Характерно, что, как и „Капитанская Дочка“, „Уэверли“ имеет и общий эпиграф (взятый у Скотта из Шекспира), вскрывающий ту же основную тему: „Какому служишь королю, бездельник? ответь, или умри!“
Роб-Рой, Бальфур и Фергус - сословные, политические или религиозные враги героев В. Скотта субъективно являются их друзьями-благодетелями. И Пушкин дает своего исторического героя - Пугачева. „домашним образом“ обнажая этот прием в словах: „расставаясь с этим человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного меня... “ и „Зачем не сказать истины. В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему“. В сущности, взаимоотношения Гринева и Пугачева строятся на цепи случайностей, на услуге за случайную услугу, на искренности за искренность, на великодушных „припадках“ Пугачева. На лестницу предложений-вопросов Пугачева Гринев отвечает лестницей отказов. Получается так, в этой гениальной по своей жизненной правдивости сцене, что ответы полу-пленника, полу-гостя Гринева становятся всё более „дерзкими“, несговорчивыми, слова Пугачева всё более уступчивыми („Или ты не веришь, что я великий государь... Послужи мне... обещаешься ли по крайней мере против меня не служить... Ступай себе... “). Воля сильного парализуется, сдается, отступает шаг за шагом перед искренностью, которая в итоге утомляет Гринева „душевно и физически“. Это чисто пушкинский узор, но он вышит на канве вальтер-скоттовской традиции (ср. также подшучивания, приглашения выпить, попировать на свадьбе героя, делаемые Вепрем в аналогичной ситуации „Кв. Дорварда“, с аналогичным изображением Пугачева).
Главы „Капитанской Дочки - „Арест“ и „Суд“ - непосредственно восходят к аналогично называющимся главам „Допрос“ (Chapter XXXI, An Examination) и „Совещание“ (XXXII) в „Уэверли“, где герой является жертвой „приятельских“ своих отношений с „мятежниками“: о нем сожалеют как о члене достойной фамилии, ему предъявляют обвинения в распространении духа неповиновения и мятежа среди солдат, вверенных его начальству, в подаче примера дезертирства („you are charged with spreading mutiny and rebellion among the men you commanded, and setting them the example of desertion“). Уэверли, как и Гринев, пробует оправдываться от клеветы чистосердечно, но совокупность улик - против него. Пушкин именно здесь сгущает, как и юрист В. Скотт, эти улики, чтобы создать иллюзию убедительности „измены“. Уэверли и Гринев пробуют сослаться на письма своих знакомых, но случайно письма „изобличают“ их же. Характерно, что когда обвинения, оскорбляющие Уэверли, доводят его до отчаяния, он объявляет, „что больше отвечать не будет, потому что все его откровенные, чистосердечные показания обращаются против него же“.
Наконец, Уэверли окончательно замолкает, не желая вредить друзьям и называть Флору и Розу („And indeed neither mentioning her nor Rose Bradwardine in the course of his narrative“).
Подозрения, что Гринев подослан к Пугачеву „от Оренбургских командиров“, внешне столь же обоснованны, как и упреки другой стороны в „странной дружбе“ с Пугачевым. Логика Белобородова внешне так же „убедительна“, как и логика „допросчика“ екатерининского суда. На ее фоне Швабрин имеет возможность бросить Гриневу обвинение в шпионстве.
Таким образом Пушкин использовал для своих целей романтическую интригу В. Скотта - обстоятельство, показывающее, что точка зрения его на Гринева была того же рода, как у В. Скотта на Уэверли: роковое сцепление обстоятельств доводит честного, но безвольного человека до положения, юридически квалифицируемого как „государственная измена“. Но он еще не изменник.
Совершенно естественно, что указанными важнейшими сближениями не ограничивается соотнесенность „Капитанской Дочки“ с романами Вальтер Скотта. На основные совпадающие нити повествования нанизываются и другие ряды более мелких аналогий. Письмо Марьи Ивановны Гриневу из Белогорской несравненно сжатее, выразительнее и трагичнее письма Розы к Уэверли, но функция обоих писем в романе аналогична, как и функция описаний военного совета. Спасение связанного отца Гриневым напоминает XXIII главу „Певериля Пикского“, схожий эпизод из смутной эпохи XVII века.
В „Old Mortality“ (глава XXII) имеется сравнение с грызущимися псами ссорящихся и разнимаемых вождем (Бальфуром Бёрли) его пособников (Кетльдрумля и Поундтекста). Оно напоминает ссору разнимаемых Пугачевым и сравниваемых с грызущимися „кобелями“ Хлопуши и Белобородова.
Допрос Гринева Пугачевым об Оренбурге заставляет вспомнить отдельные черточки допроса капитана Дальджетти (из „Легенды о Монтрозе“), скрывающего количество своих войск и жалующегося на недоимки. Мы знаем, что Пушкин считал образ Дальджетти „гениально изображенным“. В этом изображении хвастливого и смелого, болтливого и лукавого, бесцеремонного и многовидавшего вояки, пересыпающего свою речь латинскими цитатами и ссылками на живых и мертвых полководцев, знавших его, Пушкина, очевидно, пленяли правдиво-жизненная типичность,
красочность речи и юмор. Отдельные моменты, связанные с этим персонажем, естественно, могли вспомниться и во время работы над „Капитанской Дочкой“. Пушкин как раз вспоминает: „Кажется, слышишь храброго капитана Dalgetty, жалующегося на недоимки и неисправность в платеже жалованья“.
Подобные параллели можно бы легко умножить, но дело не в них. Мне было важно показать, что основные идеологические и стилистические тенденции „Капитанской Дочки“ совпадают с тенденциями, вариируемыми в романах Скотта. На материале повествований В. Скотта о феодальном долге и чести решал Пушкин вопрос о долге и дворянской чести в пугачевскую эпоху. На этом материале косвенно выверялся вопрос и о собственном идеологическом поведении Пушкина в его время. Осуждая Швабрина, он оправдывал Гринева. Осуждая устами Гринева русский бунт, он устами того же Гринева не побоялся высказать симпатии Пугачеву. При этом для анализа собственных взглядов Пушкина существенно, что он не ввел в печатный текст „пропущенную главу“. Вероятнее всего здесь играли роль опасения давать картину бунта крепостных в поместьи Гриневых (сюжет был гораздо нецензурнее, чем общая картина „пугачевщины“). Но вместе с тем из печатного текста, очевидно не случайно, оказалась выброшенной и концовка: „Те которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка-полушка, да и своя шейка-копейка“. Повидимому, печатайся эта глава, эти строки имели бы, защитный смысл. С удалением картины крестьянского бунта Пушкину незачем было делать этот выпад против замышляющих перевороты.
Привлекая новые материалы, я намеренно не касаюсь здесь связей „Капитанской Дочки“ с „Сердцем среднего Лотиана“ („Эдинбургская Темница“) потому, что эти связи уже прочно, хотя и не без труда, вошли в сознание историков литературы. С другой стороны, их я считаю менее важными и только случайно издавна бросавшимися в глаза русской критике. Гораздо значительнее представляются сближения с В. Скоттом, касающиеся центральных линий романа. Сам Пушкин отчетливо наметил комплекс реальных фактов, явившихся ядром „Капитанской Дочки“.
Поясняя цензору обстоятельства возникновения сюжета своего романа, Пушкин писал 25 октября 1836 г.: „Имя девицы Мироновой вымышлено. Роман мой основан на предании, некогда слышанном мною, будто один из офицеров изменивших своему долгу и перешедших в шайки пугачевские, был помилован императрицей по просьбе престарелого отца, кинувшегося ей в ноги. Роман, как изволите видеть, ушел далеко от истины“.....
Как видно из „планов“, Пушкин первоначально думал быть верным преданию („Отец едет просить Екатерину“). Однако затем развязка
романа пошла путем, более близким к В. Скотту. Не отец, не Орлов, а героиня была сделана просителем за героя. Но все же, хоть роман и оказался озаглавленным ее именем, смысл его для Пушкина явственно был сформулирован не в заглавии, а в эпиграфе.
„Выпрашиванье прощения“ - из центрального мотива сделалось только развязкой романтической части.
Отмечу поэтому в этой последней лишь моменты, ускользавшие от внимания исследователей.
Давая образец диалога, Пушкин замечает: „Разговор Анны Власьевны стоил нескольких страниц исторических записок и был бы драгоценен для потомства“. Здесь Пушкин, сопоставляя просторечие с мемуарами, явно близок своим же замечаниям о диалоге у В. Скотта. Вспомним и дневник Пушкина: „18-го дек. Опишу всё в подробности в пользу будущего Вальтер Скотта“. 8 янв. <1835 г.> „Замечание для потомства“ <... > Февраль. „Придворными сплетнями мало занят. Шиш потомству“.
Приближаясь к описанию встречи Дженни с герцогом и, особенно, с королевой Каролиной, Пушкин вновь возвращается к вальтер-скоттовскому приему, употребленному им уже в „Арапе Петра“, - он изображает Екатерину при первом появлении как даму „в ночном чепце и душегрейке“, потом как „неизвестную даму“, „бывшую при дворе“. Как показывают планы „Капитанской Дочки“, в свите Екатерины Пушкин предполагал первоначально поместить Дидро („Дидерот“). Функция введения в роман фигуры Дидро прекрасно объясняется в системе вальтер-скоттовского романа, теряя в ней свою „неожиданность“. Вальтер Скотт обычно помещал в свите своих монархов выдающихся писателей их эпохи. Так, Шекспир и Роули выведены в свите Елизаветы вместе со Спенсером в „Кенильворте“; Аржантен - при дворе Карла („Анна Гейерштейн“). Характерно, что сам Пушкин ошибочно указал Мильтона как лицо, встречающееся в „Вудстоке“ с Кромвелем (в действительности Мильтон там только упоминается).
Вальтер-скоттовская манера нашла свое применение и в русском историческом романе и смежной с ним повести. Лажечников в непривлекательном виде изобразил в „Ледяном Доме“ фигуру Тредиаковского, что вызвало горячее заступничество Пушкина за последнего (письмо от 3 ноября 1835 г.), Даже Гоголь в „Ночи под Рождество“, касаясь „исторического“ момента, вывел в свите Екатерины Фонвизина.
Может быть эти прецеденты и были причиной того, что „взыскательный художник“, взвешивая в окончательной редакции ценность приема, воздержался от „ефекта“ выведения „пылкого Дидерота“ рядом с Екатериной. Любопытно, что манера де-Виньи в „Сен-Маре“ противопоставляется Пушкиным „естественному изображению“ „бедного В. Скотта“ именно в этом пункте.
Попытавшись показать Екатерину „домашним образом“, Пушкин в заключение вынужден был все же дать ее образ и в традиционно-
официозном, почти лубочном тоне как образ милостивой царицы, видимый глазами героев-дворян. Этот образ находится в вопиющем противоречии с обычными резко отрицательными мнениями самого Пушкина о „развратной государыне“ („Но со временем история <... > откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости <... > голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России“). Понятно, без условно-сусального лика Пушкин не мог бы и думать о проведении своего романа в печать. Это видно уже из переписки его с цензором.
Величайшая трудность противоположного рода стояла перед Пушкиным в вопросе об изображении Пугачева. Единственным путем для изображения запретной фигуры Пугачева не в виде „злодея“ был путь показа его как традиционного романтического „разбойника“. „Незнакомец“, сначала встречающийся в дороге, „таинственный проводник“, пользующийся услугой героя и потом сбрасывающий маску и оказывающий в момент своей силы в свою очередь помощь герою, - такие варианты „благородного разбойника“ в творчестве В. Скотта были представлены ярко (Роб-Рой, Бёрли, и др.).
Образ горского вождя Роб-Роя, говорящего красочными поговорками и пословицами шотландца, симпатичного своим умом и смелостью и в свою очередь симпатизирующего молодому герою („Я показал бы всякому другому, что значит сопротивляться мне; но вы мне нравитесь, молодой человек“), хотя и пугающего его своей „кровожадностью“, - это был именно тот нужный Пушкину литературный образ, за которым можно было спрятать Пугачева. Роб-Рой гостеприимен, он защищает героя от своих товарищей, он не прочь перемолвиться с ним скрытым от друзей намеком, он произносит тирады в защиту угнетенных „кровавыми законами“. Осбалдистон с неохотой пользуется его угощением, но вынужден принимать от него более крупные услуги.
Показав своего Пугачева сначала под видом „дорожного“ сметливого „мужика“ с тонким чутьем бродяги, Пушкин затем тщательно останавливался на двойственности производимого им впечатления. „Наружность его показалась мне замечательна <.... > живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское“ - это первое впечатление. Второе, хоть и дается на фоне эпитетов „злодей“ и „мошенник“ и того же „выражения плутовства“, но вместе с тем подчеркивает еще определеннее: „Черты лица его, правильные и довольно приятные, не изъявляли ничего свирепого <.... > он засмеялся, и с такою непритворной веселостию, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная чему“. Пугачев Пушкина - веселый благодетель, помнящий, что „долг платежем красен“, не позволяющий „своевольничать и обижать народ“.
Эта трактовка человека, который традиционному дворянскому сознанию подавался как „изменник, враг и тиран“, могла быть достигнута только
под защитной формой литературного образа „благородного разбойника“. Пушкин, словно забывая, что изображает бунтовщика Пугачева, „проклинаемого церковью“, преподнес своему дворянскому читателю между строк такие фразы этого бунтовщика: „коего цель была ниспровержение престола и истребление дворянского рода“; „Ты видишь, что я не такой еще кровопийца, как говорит обо мне ваша братья“. Больше того: благодарный Пугачеву Гринев от своего и Машиного имени заявляет: „А мы, где бы ты ни был, и что бы с тобою ни случилось, каждый день будем бога молить о спасении грешной твоей души..... “ Так насыщенность романа литературным вальтер-скоттовским материалом позволила Пушкину пойти даже на эту невероятно звучащую ситуацию: дворянин при всяких обстоятельствах, каждодневно молится за... Пугачева! И еще раз Пушкин подчеркивает двойственность образа Пугачева: „Не могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного меня. Зачем не сказать истины? В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему“.
Пугачев Пушкина, понятно, основан на материалах и представлении о живом, историческом русском Пугачеве, и в этом смысле он не имеет ничего общего с романтическими героями - разбойниками В. Скотта. Смешно и нелепо было бы сближать самые образы только в генетически-литературном плане, ибо даже сближения Калеба и Савельича возможны потому, что сходство заложено в образах, данных самою жизнью, в сущности говоря, более решающих, чем их литературные опосредствования. Пушкин превосходно знаком со своим историческим русским героем; Пушкин рисует его как живого русского современника и связывает его с вальтер-скоттовскими героями, заведомо иного типа, потому что, разумеется, отношение В. Скотта ко всем его „благородным разбойникам“ совершенно иное, чем отношение Пушкина к реальному Пугачеву. Но Пушкин сознательно ставит своего Пугачева в литературно-шаблонированные положения „благородных разбойников“ В. Скотта. Пусть положения эти общеизвестны. Пушкин не прочь подчеркнуть в этих главах свою нарочитую связь со „старинными романистами“ и здесь же, по вальтер-скоттовскому способу, выдумывает эпиграфы, приписывая их другим писателям. На фоне этой литературщины, проклинаемый церковью „злодей“ впервые утверждается в русском историческом романе. Возможностью приоткрыть свое истинное отношение к Пугачеву Пушкин обязан несомненно художественной системе вальтер-скоттовских романов.
Он был нарисован „домашним образом“ не только в виде „вожатого“ или запросто рассказывающего „калмыцкую сказку“. Даже в трагический момент его казни Пугачев узнает Гринева в толпе. Он „узнал его в толпе и кивнул (в черновой рукописи: „узнал его в толпе, мигнув “) ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу“.
Подавая своего Пугачева читателю глазами раздвоенного и колеблющегося (вроде вальтер-скоттовских героев) Гринева, Пушкин тем самым нашел возможность утвердить в историческом романе внутренно симпатичный ему самому образ вождя крестьянской революции, отнюдь не черня его сплошь одною черною краской.
Заочный знакомец В. Скотта и приятель Пушкина - Денис Давыдов - писал Языкову 3 октября 1833 г. по поводу „загадки появления“ Пушкина в Казанской и Оренбургской губерниях, предполагая сочинение „какого-нибудь романа, в котором будет действовать Пугачев“. „Авось ли мы увидим что-нибудь близкое к Вальтер Скотту; по сю пору мы не избалованы качеством, но задушены количеством романов“. И 7 ноября (письмо к Языковым, у которых Пушкин только что был): „Рад душевно, что П. принялся за дело“ (имеются в виду его „вдохновения“). Очевидно, Пушкин писал роман , близость которого к В. Скотту мыслилась многими.
Разделавшись с корректурой „Истории Пугачева“, Пушкин, видимо, вновь берется в Болдине осенью 1834 г. за переработку „Капитанской Дочки“ и как раз в это время пишет жене; „Читаю Вальтер Скотта“ (конец сентября). 19 октября он пишет Фукс: „я весь в прозе“. Осенью следующего года (21 сентября) из Михайловского сообщает жене: „Я взял у них <Вревских> Вальтер Скотта и перечитываю его. Жалею, что не взял с собою английского“ и через две-три строчки: „Осень начинается. Авось засяду“. Очевидно, в мыслях о „Капитанской Дочке“ стимулом являлся В. Скотт. И через 4 дня снова: „Читаю романы В. Скотта, от которых в восхищении“ и рядом: „вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки“. Итак, Пушкин читал в эти дни несколько романов Скотта (во французском переводе, надо полагать). Еще через несколько дней: „езжу в Тригорское, роюсь в старых книгах <.... >, а ни стихов, ни прозы писать и не думаю“. Наконец, 2 октября: „Со вчерашнего дня начал я писать <.... > Авось распишусь“.
Пушкину важно было дать образ человека, связанного с Пугачевым („странная дружба“). Это можно было осуществить лишь на литературном материале, привычном, общеизвестном, романическом. Здесь Пушкин подошел к В. Скотту и за его литературными образами героев между двух станов, хорошо известными современникам, смог показать своего героя, как он пишет в одном из планов „Капитанской Дочки“, - „во стане Пугачева“, а через него показать и самого Пугачева.
Роман, в котором впервые выводился Пугачев, мог быть осуществлен лишь как роман о Гриневе и капитанской дочке. Этим Пугачев внешне попадал в защитную рубрику эпизодического героя „семейственных записок“ - „романтического разбойника“, путем ряда романических „странностей“-случайностей, ставшего близким Гриневу.
В „Истории Пугачева“ Пушкин, понятно, лишен был этой возможности, будучи вынужден подходить только как историк. Но изученная им подлинная жизнь русского прошлого не могла исчерпаться для Пушкина в одном изложении историка. Ведь Пушкин-художник, говоря его собственными словами (1833), прежде всего „думал некогда написать исторический роман, относящийся ко временам Пугачева“ и, как он же сам пояснил в 1836 г., этот роман был основан на предании „будто бы один из офицеров изменивших своему долгу и перешедших в шайки пугачевские был помилован императрицей по просьбе престарелого отца... “ Сам Пушкин подчеркивал и элемент вымысла: „Роман, как изволите видеть, ушел далеко от истины“. Действительно, только в романе Пушкин смог в некоторой мере приоткрыть свое настоящее отношение к образу офицера, перешедшего к Пугачеву и к живому образу самого Пугачева - сметливого и живого, „изумляющего“ и „замечательного“, хладнокровного и смелого, благородного, даже внешне „довольно приятного“ и моментами вдохновенного, хотя всегда реалистически простого, народного вождя. Под прикрытием обычных положений исторического (вальтер-скоттовского) романа, официально рекомендуемого Пушкину еще со времен „Бориса Годунова“ как лойяльный жанр, Пушкин смог намекнуть, хотя бы устами Гринева, на собственные точки зрения.
Дело не только в том, что „Капитанская Дочка“, как сказал Чернышевский, прямо возникла „из романов Вальтера-Скотта“, а дело в том, что Пушкину нужна была эта связь для своего романа, идеи которого он не мог высказать ни как историк, ни как беллетрист какого-либо другого жанра.
Если прочесть „Капитанскую Дочку“ непосредственно за любым из сюжетно-близких романов Скотта, видишь: многие ситуации аналогичны, многие детали схожи, многое неизбежно напоминает о В. Скотте, но в целом роман, задачи его построения, смысл его, взятых из русской действительности, из нашей истории, образов - другой, принципиально новый, художественно высший. Подобно тому как, обращаясь в лирическом стихотворении к второстепенному или первоклассному поэту, Пушкин делает это всегда, чтобы показать себя, свою мысль, свой художественный поворот, - и в „Капитанской Дочке“ литературная традиция нужна Пушкину, чтобы влить в нее небывалое содержание, дать новые мысли, дать собственные художественные образы. Образы безвестных, но героических маленьких людей, характерные для всей пушкинской прозы, нашли свое завершение в образах Савельича, Мироновых и Гриневых. Давнее тяготение Пушкина изобразить героя-протестанта осуществилось. Его место занял подлинно исторический, народный герой,
„Русская Старина“, 1884, XLIII, стр. 142-144.
В настоящее время в библиотеке Пушкина на французском языке из романов Скотта имеются только „Woodstock“ и „Peveril“, а в библиотеке Тригорского - „La jolie fille de Perth“ и „Histoire du Temps des Croisades“.
