Из жизни мертвых: о спектакле «Господа Головлевы» в Нижегородском театре драмы. "Иудушка из Головлёва" на Малой сцене ТЮЗа

"Кириллу Серебренникову, как мне представляется, интереснее остаться живым, чем приткнуть себя с левого фланга в российский театральный мэтро-строй. Его талант и без того очевиден, но помимо того очевидно и другое: он прочитал роман неравнодушным глазом, этой жуткой вещью заболел и исторг свою боль на сцену - сумбурно, лихорадочно, искренне. В самом Серебренникове ни на копейку нет Иудушки" - писала в своей рецензии на премьеру "Господ Головлевых" Елена Ямпольская, оценив, попутно цитируя Виктора Шендеровича ("в деревне Головлево дожди!") спектакль МХТ куда более восторженно, чем скептичная Марина Давыдова, уже тогда отмечавшая наряду с достоинствами серебренниковской режиссуры ограниченность его метода на примере конкретного, явно удачного произведения ("В нем есть вертикаль, но нет горизонтали. Есть мысли о вечном, но нет - о человеческом"), и заодно бичуя халтуру, захлестнувшую владения Мельпомены.

Сегодня каждому ясно, что главные и лучшие свои вещи Серебреников создал в Художественном театре. Пускай его московский дебют состоялся в ЦДР и первой громкой премьерой, сделавшей Серебренникому имя, стал "Пластилин" Центра Казанцева и Рощина, а вовсе не последовавший вскоре довольно бесславный "Терроризм" в МХТ; и в модном статусе Кирилла Семеновича утвердили не столько "Мещане", сколько еще более бесславное, но важное в плане самопиара сотрудничество с антрепризой Олега Меньшикова на "Демоне"; и скандальная слава сопровождала "Откровенные полароидные снимки" в филиале театра им. Пушкина куда более громкая, чем тех же "Мещан" вместе с "Лесом" вместе взятых, не говоря уже про невиннейший "Изображая жертву", и все-таки вспоминая, с какими названиями ассоциировалось в 2000-е имя Серебренникова в предыдущем десятилетии, начнешь перечислять (ну хорошо, "Пластилин" и "Снимки" там тоже будут") именно "Лес", "Изображая жертву", "Господа Головлевы", а лично я бы непременно упомянул еще и недооцененного "Киже".

Когда я впервые - больше десяти лет прошло, с ума сойти можно! и сходят! - смотрел "Головлевых", спектакль шел минут на сорок дольше. И кажется, это вопрос не только темпа, ритма, не "скорострельности" иудушкиного бормотания в исполнении неизменного Евгения Миронова, которая едва ли была слабее нынешней: по-моему, больше было деталей, больше ходячих покойников, высовывающиеся из щелей между досок руки мертвяков, финал не такой куцый, как теперь... Ну да, за десять лет могло многое измениться. Теперь зато иудушкина одержимость идеей воздвижения Вавилонской башни посреди апокалиптического пейзажа (от художника Николая Симонова, тогдашнего постоянного соавтора Кирилла Серебренникова, который сейчас в одном лице и режиссер, и сценограф, и прочая и прочая) выходит на первый план в сравнении даже с его фантасмагорическим фарисейством - фарисейство же Иудушки, напротив, уже не кажется чем-то инфернальным по нынешним понятиям. Да и Евгений Миронов переиграл столько более-менее однообразных исусиков в штатском и в мундирах с разными погонами, что одним выморочным местечковым антихристом больше, меньше - не все ли равно?

Между тем "Господа Головлевы", кажется - единственный спектакль за пределами Театра Наций, из которого его худрук не спешит уходить: заменить некем, а снять с репертуара, видать, жалко, несмотря на некоторую изношенность. Да и то сказать - такого актерского ансамбля поискать: грандиозная Алла Покровская-мамаша Головлева, декламирующий "певца последних дней" Баркова жесткий Сергей Сосновский-старший Головлев, мощный Алексей Кравченко и уязвимый Эдуард Чекмазов - братья Порфирия-Иудушки, по-прежнему абсолютно органичная в образе сначала невинной, а потом преждевременно погибшой девочки Евгения Добровольская, чудесный Сергей Медведев в роли Володеньки Головлева (кажется, его больше нигде сейчас и увидеть нельзя кроме как тут), великолепные Мария Зорина-Улита и Юлия Чебакова-Евпраксеюшка, "неотмирная" Татьяна Кузнецова, чья Дуняшка, конечно, образ абсолютно вне реального сюжетного плана и отнюдь не "служебный". Давно нет в спектакле и вообще в МХТ Юрия Чурсина, а рецензенты старых спектаклей не пересматривают, поэтому некому оценить ввод Виктора Хориняка, который с юмором и энергией играет Петра Порфирьевича. Да и просто увидеть наряду с медийными звездами прекрасных актеров Художественного театра, которых в блокбастерах основной сцены занимают нечасто. И при том что Миронов со своим Иудушкой, конечно - организующий центр и ансамбля, и пространства, и сюжета спектакля, "Головлевы" не превращаются в его бенефис, скорее можно наблюдать, что Миронов где-то сознательно, не из ложной скромности, а из чувства сцены отходит на второй план. А как тонко он, если вдруг Покровская забудет текст, не выходя из иудушкиного тона ей подскажет, и ритм нигде не рвется - опять-таки скорее чересчур убыстряется вместе с временем, с историей, которая не стоит на месте.

Впрочем, это только кажется, что время бежит и вон уж сколько набежало, и персонажи Салтыкова-Щедрина в спектакле Серебренникова неизменно существуют в своем животном, скотском положении и статусе на квасе и горохе, крутят сахар через мясорубку, крестятся как угодно, только бы не по-христиански, не как люди, каются и взывают в небесам, не вылезая из говна, да отправляясь один за другим на погост знай себе над англичанами посмеиваются - вне эпохи, вне истории; сверху над ними вместо облаков - мешки, холщовые кульки нависают; падая, они же превращаются в сугробы, среди которых сгинет и последыш Иудушка - кудах-тах-тах, да поздно будет. Обратимся снова к статье Елены Ямпольской 2005 года: "Чистой воды семейная сага. Можно сказать, что на сцене торжествует наука евгеника: в союзе пьяницы-сквернослова Головлева-старшего и безлюбой Арины Петровны произведены на свет дети злосчастные, нежизнеспособные, ущербные телом и духом. Ген разврата с отцовской стороны и ген душевной тупости со стороны матери соединились в вербальном извращенце Иудушке. Смешна Арина Петровна со своим запоздалым проклятием: не она ли первопричина всему? И что толку проклинать одного сына, если давно уже проклята целая семья?"

В силу "сжатости" сегодняшнего варианта спектакля деградация Иудушки происходит стремительно: сначала кутается в материнский платок, вообще как будто превращаясь в покойницу-мать по образцу героя "Психоза", потом домогается племянницы. А вот что забавно (и в 2005-м, понятно, сравнить было не с чем еще): у Богомолова в "Карамазовых" надгробия - унитазы, чистые, полированные, "люксовые"; а у Серебренникова в "Головлевых" гробы - туалетные кабинки, вернее, домики деревенских сортиров; но в том и другом случае последнее место упокоения для героев Достоевского и Салтыкова-Щедрина - выгребная яма. "...Ручные мясорубки, диапроектор, алюминиевое корыто под столом, на столе - допотопный «ундервуд». Сыновья иудушкины, Володя и Петр, а также кузины их, сиротки Аннинька и Любинька, изуродованы гнусной школьной формой советских времен, серыми блузами и коричневыми платьями (от одного воспоминания чесаться начинаешь). Серебренникова не волнует соответствие времени, ему нужен дух эпохи, точнее, ее духота. Духота узнаваемая, до боли родная, до отвращения своя. Не антиквариат, который публика будет разглядывать с любопытством, а натуральный отстой и трэш" - это опять Елена Ямпольская из 2005 года. Ну да, за десять лет могло многое измениться.

Олег Зинцов
Свое именьице
Кирилл Серебренников обжился в МХТ им. Чехова
Чем дольше тянется новый, с нетерпением ожидавшийся публикой мхатовский спектакль “Господа Головлевы”, тем чаще ловишь себя на двух параллельных мыслях. Первая понятна: какой же все-таки чертовски , играющий на этот раз Иудушку Головлева! Вторая мысль чуть менее очевидна и состоит в подозрении, что Кирилл Серебренников потихоньку посмеялся над всеми, кто объявлял его флагманом новой режиссуры.

Если отшелушить от “Головлевых” необязательные виньетки, придется признать, что самого востребованного постановщика последних московских сезонов все больше тянет притушить фитилек эпатажности, сделать серьезное лицо и потолковать о душе - короче, заняться всем тем, от чего в ужасе бегут граждане, жаждущие решительного обновления местной сцены и увидевшие в Кирилле Серебренникове человека, на которого можно смело в этом деле положиться. Между тем его “Господа Головлевы” - история, в сущности, о том, как модный режиссер обнаружил, что в традиционном театре ему тоже вполне комфортно.

Нет, в “Головлевых”, разумеется, без труда можно увидеть любовно сложенную, довольно компактную горку стройматериалов, обычно проходящих в театральном реестре под названием “фирменные приемы”: от горстки юродивых - неизменной группы поддержки, по которой опознается тяга режиссера к метафизике в ее национальном варианте, до элегантных черных пиджаков со шнуровкой вместо пуговиц - в таком дизайнерском наряде, скроенном самим Кириллом Серебренниковым, семейство Головлевых в порядке неживой очереди отходит в мир иной.

Приметой современности можно считать также показательное, но, впрочем, уместное цитирование похабника Баркова - любимого поэта Владимира Михайловича Головлева (Сергей Сосновский), который петушится в самом начале спектакля, задавая тон всей дальнейшей сценической суете, очевидно требующей редактуры, усушки и утряски, - правильнее всего приходить на “Господ Головлевых” будет, наверное, месяца через полтора-два, когда опрометчивых постановочных решений останется меньше.

Тогда, скорее всего, станет еще заметнее, что новый спектакль - пример того театрального мышления, которое составляет капитал режиссеров-традиционалистов и обычно требует разговора не о том, как сделана работа, а о том, какие масштабные и в высшей степени нравственные задачи владели умом постановщика. В этом смысле занятно сравнить “Господ Головлевых” с другим мхатовским спектаклем Кирилла Серебренникова - “Мещанами”, которые очевидно рифмуются с премьерой: в обоих случаях внешним сюжетом становится разрушение семьи. Но в “Мещанах” режиссера интересовали формальные задачи: конфликт поколений решался там через столкновение двух типов театра - “старого” реалистически-психологического и “нового”, более условного, подвижного и всеядного. В “Головлевых” режиссеру уже, видимо, совсем не до формальностей. Поначалу еще кажется, что он пытается разыграть жуткий сюжет Салтыкова-Щедрина как динамичный и доходчивый триллер, но чем дальше, тем больше понимаешь, что все это ерунда, - можно приделать мерзкому Иудушке крылья, как у мухи, но это совершенно не мешает заметить, что, как всякий художник, осознавший принадлежность к традиции, Кирилл Серебренников занялся-таки анатомированием русской души со всеми ее потемками - причем не теперешними, а, понятное дело, всегдашними. И если первый акт “Господ Головлевых” еще выдает какое-то режиссерское смущение по данному поводу, то второй устроен по принципам тех богоугодных театральных заведений, где всякую грубо сыгранную сцену предлагается понимать как крик души.

Все это заставляет ломать голову еще и над вопросом о том, сколько же все-таки режиссерского труда вложено в лучшие роли - Иудушки в исполнении Евгения Миронова и его “милого друга маменьки” Арины Петровны, играет, по ходу действия почти физически съеживаясь из властной хозяйки в жалкую обтрепанную приживалку, чтобы под конец произнести свое проклятие Иудушке так, что и он с этого момента начинает усыхать, истончаться, превращаясь из человека в фантом. Не вполне понятно, уделил ли постановщик больше всего внимания этим ролям (поскольку остальные персонажи сыграны в основном приблизительно), или важнее самостоятельная душевная работа, заниматься которой Алле Покровской и Евгению Миронову было интереснее, чем их партнерам по сцене. Второе предположение, возможно, вернее, потому что в роли Иудушки Миронов, похоже, решает какие-то собственные задачи, далеко не всегда совпадающие с режиссерскими.

Новый Иудушка - не урод, не карикатурный мерзавец, а скорее какое-то общее место, нечто настолько неприметное и обыденное, что, кажется, у него даже смазаны черты лица, и лишь характерная привычка креститься торопливым жестом сверху вниз, пропуская горизонтальное движение, выдает в герое Миронова что-то специально богомерзкое. В целом же щедринский кровопивушка, методично сживающий родных со света, не лишен житейской логики и не превращен в символ: самое тонкое в работе Евгения Миронова - неброскость. Его Иудушка не мерзок и не жалок, он нормален. И это, пожалуй, реальная жуть - почище всей той бутафории, которой обставлено именьице Головлевых в новом спектакле МХТ.

После многолетнего перерыва, связанного, надо сказать, с не очень положительным опытом, я снова побывала в ТЮЗе, но в этот раз на Малой сцене. Не так давно освежила бессмертных "Господ Головлевых", поэтому пошла смотреть спектакль "Иудушка из Головлева" .
Кстати, ТЮЗ уже давно ввел в репертуар спектакли, которые вовсе даже не рекомендованы для малышей и идут, например, с пометкой 16+, как эта постановка.

Люблю, когда режиссер показывает своё видение произведения, не следуя слепо каждой его букве. Здесь именно тот случай. Например, тут нет сцен, где герои умирают, это вообще проходит как будто бы задним фоном. Да и вообще стоит быть знакомым с первоисточником, чтобы полностью уложить в голове происходящее.

Фото с сайта театра

В 1 час 40 минут прекрасно уложилось "краткое изложение" немаленького романа. В рецензиях я читала про то, что режиссер обелил персонажа, но я сама этого не заметила. Разве что сатиру Салтыкова-Щедрина слегка нивелировали, а образ главного героя, одного из наиболее неприятных в русской литературе лично мне, сделали... не таким мерзким, что ли. Но с другим эффектом - мороз по коже пробегал у меня перманентно. Вообще основное ощущение после спектакля - страшно. Страшна приехавшая умирать Аннинька, страшна трагедия проигравшегося сына Петеньки, отданный ребенок... Да всё это жутко, просто жутко, и это чувство я как раз переняла из происходившего на сцене.

Получилась этакая нарезка фрагментов, очень четко выцепленных из романа, чтобы показать Иудушку во всей красе. И хороший спектакль формата малой сцены. Кстати, очень понравилась сценография, в том числе и лист бумаги с цитатами из романа, проецируемый на декорации, и сама обстановка дома - можно посмотреть на фото выше.

Прекрасная актерская работа Валерия Дьяченко, игравшего как раз Порфирия. Его просто невозможно не отметить

Фото с сайта театра

Вообще хорошо играли просто все как один, перечислять не буду, но для себя отметила еще Радика Галлиулина, игравшего Петеньку - у него настолько реальный отчаявшийся мальчик получился, что мне дыхание перехватывало

Фото с сайта театра

Что касается организационной части , про которую я всегда стараюсь упомянуть, то тут всё было просто прекрасно. Это говорит вечный ворчун Катя. На входе меня радостно поприветствовала капельдинер, порекомендовала взять маску (да, их сразу раздавали всем желающим и потом еще раз предлагали), спросила, первый ли я раз, и рассказала, на каком этаже что находится. Я люблю слово "буфет", когда до спектакля остается время, поэтому даже еще раз порадовалась, что можно выпить горячего чая - не все театры на время спектаклей на малой сцене открывают буфет.

Пустые фойе ТЮЗа выглядят примерно так

Приятная взрослая публика. Ну не будем считать того раза, когда у одной барышни зазвонил телефон во время спектакля, долго не затихал, к ней подошла капельдинер, зашикали зрители... ну а минут через 15 это действо повторилось снова и с ней же. Без комментариев, но я в третий раз порадовалась, что капельдинер за этим следит все-таки. А маска меня здорово выручила, когда пускали дым на сцене - чуть не раскашлялась (сидела в первом ряду, рассадка в зале свободная, стулья обычные).

Ну и само монолитное по-советски здание ТЮЗа в темноте, снятое на смартфон:)

«Кириллу Серебренникову, как мне представляется, интереснее остаться живым, чем приткнуть себя с левого фланга в российский театральный мэтро-строй. Его талант и без того очевиден, но помимо того очевидно и другое: он прочитал роман неравнодушным глазом, этой жуткой вещью заболел и исторг свою боль на сцену - сумбурно, лихорадочно, искренне. В самом Серебренникове ни на копейку нет Иудушки» — писала в своей рецензии на премьеру «Господ Головлевых» Елена Ямпольская, оценив, попутно цитируя Виктора Шендеровича («в деревне Головлево дожди!») спектакль МХТ куда более восторженно, чем скептичная Марина Давыдова, уже тогда отмечавшая наряду с достоинствами серебренниковской режиссуры ограниченность его метода на примере конкретного, явно удачного произведения («В нем есть вертикаль, но нет горизонтали. Есть мысли о вечном, но нет - о человеческом»), и заодно бичуя халтуру, захлестнувшую владения Мельпомены.

Сегодня каждому ясно, что главные и лучшие свои вещи Серебреников создал в Художественном театре. Пускай его московский дебют состоялся в ЦДР и первой громкой премьерой, сделавшей Серебренникому имя, стал «Пластилин» Центра Казанцева и Рощина, а вовсе не последовавший вскоре довольно бесславный «Терроризм» в МХТ; и в модном статусе Кирилла Семеновича утвердили не столько «Мещане», сколько еще более бесславное, но важное в плане самопиара сотрудничество с антрепризой Олега Меньшикова на «Демоне»; и скандальная слава сопровождала «Откровенные полароидные снимки» в филиале театра им. Пушкина куда более громкая, чем тех же «Мещан» вместе с «Лесом» вместе взятых, не говоря уже про невиннейший «Изображая жертву», и все-таки вспоминая, с какими названиями ассоциировалось в 2000-е имя Серебренникова в предыдущем десятилетии, начнешь перечислять (ну хорошо, «Пластилин» и «Снимки» там тоже будут») именно «Лес», «Изображая жертву», «Господа Головлевы», а лично я бы непременно упомянул еще и недооцененного «Киже».

Когда я впервые — больше десяти лет прошло, с ума сойти можно! и сходят! — смотрел «Головлевых», спектакль шел минут на сорок дольше. И кажется, это вопрос не только темпа, ритма, не «скорострельности» иудушкиного бормотания в исполнении неизменного Евгения Миронова
, которая едва ли была слабее нынешней: по-моему, больше было деталей, больше ходячих покойников, высовывающиеся из щелей между досок руки мертвяков, финал не такой куцый, как теперь… Ну да, за десять лет могло многое измениться. Теперь зато иудушкина одержимость идеей воздвижения Вавилонской башни посреди апокалиптического пейзажа (от художника Николая Симонова, тогдашнего постоянного соавтора Кирилла Серебренникова, который сейчас в одном лице и режиссер, и сценограф, и прочая и прочая) выходит на первый план в сравнении даже с его фантасмагорическим фарисейством — фарисейство же Иудушки, напротив, уже не кажется чем-то инфернальным по нынешним понятиям. Да и Евгений Миронов переиграл столько более-менее однообразных исусиков в штатском и в мундирах с разными погонами, что одним выморочным местечковым антихристом больше, меньше — не все ли равно?

Между тем «Господа Головлевы», кажется — единственный спектакль за пределами Театра Наций, из которого его худрук не спешит уходить: заменить некем, а снять с репертуара, видать, жалко, несмотря на некоторую изношенность. Да и то сказать — такого актерского ансамбля поискать: грандиозная Алла Покровская-мамаша Головлева, декламирующий «певца последних дней» Баркова жесткий Сергей Сосновский-старший Головлев, мощный Алексей Кравченко и уязвимый Эдуард Чекмазов — братья Порфирия-Иудушки, по-прежнему абсолютно органичная в образе сначала невинной, а потом преждевременно погибшой девочки Евгения Добровольская, чудесный Сергей Медведев в роли Володеньки Головлева (кажется, его больше нигде сейчас и увидеть нельзя кроме как тут), великолепные Мария Зорина-Улита и Юлия Чебакова-Евпраксеюшка, «неотмирная» Татьяна Кузнецова, чья Дуняшка, конечно, образ абсолютно вне реального сюжетного плана и отнюдь не «служебный». Давно нет в спектакле и вообще в МХТ Юрия Чурсина, а рецензенты старых спектаклей не пересматривают, поэтому некому оценить ввод Виктора Хориняка, который с юмором и энергией играет Петра Порфирьевича. Да и просто увидеть наряду с медийными звездами прекрасных актеров Художественного театра, которых в блокбастерах основной сцены занимают нечасто. И при том что Миронов со своим Иудушкой, конечно — организующий центр и ансамбля, и пространства, и сюжета спектакля, «Головлевы» не превращаются в его бенефис, скорее можно наблюдать, что Миронов где-то сознательно, не из ложной скромности, а из чувства сцены отходит на второй план. А как тонко он, если вдруг Покровская забудет текст, не выходя из иудушкиного тона ей подскажет, и ритм нигде не рвется — опять-таки скорее чересчур убыстряется вместе с временем, с историей, которая не стоит на месте.

Впрочем, это только кажется, что время бежит и вон уж сколько набежало, и персонажи Салтыкова-Щедрина в спектакле Серебренникова неизменно существуют в своем животном, скотском положении и статусе на квасе и горохе, крутят сахар через мясорубку, крестятся как угодно, только бы не по-христиански, не как люди, каются и взывают в небесам, не вылезая из говна, да отправляясь один за другим на погост знай себе над англичанами посмеиваются — вне эпохи, вне истории; сверху над ними вместо облаков — мешки, холщовые кульки нависают; падая, они же превращаются в сугробы, среди которых сгинет и последыш Иудушка — кудах-тах-тах, да поздно будет. Обратимся снова к статье Елены Ямпольской 2005 года: «Чистой воды семейная сага. Можно сказать, что на сцене торжествует наука евгеника: в союзе пьяницы-сквернослова Головлева-старшего и безлюбой Арины Петровны произведены на свет дети злосчастные, нежизнеспособные, ущербные телом и духом. Ген разврата с отцовской стороны и ген душевной тупости со стороны матери соединились в вербальном извращенце Иудушке. Смешна Арина Петровна со своим запоздалым проклятием: не она ли первопричина всему? И что толку проклинать одного сына, если давно уже проклята целая семья?»

В силу «сжатости» сегодняшнего варианта спектакля деградация Иудушки происходит стремительно: сначала кутается в материнский платок, вообще как будто превращаясь в покойницу-мать по образцу героя «Психоза», потом домогается племянницы. А вот что забавно (и в 2005-м, понятно, сравнить было не с чем еще): у Богомолова в «Карамазовых» надгробия — унитазы, чистые, полированные, «люксовые»; а у Серебренникова в «Головлевых» гробы — туалетные кабинки, вернее, домики деревенских сортиров; но в том и другом случае последнее место упокоения для героев Достоевского и Салтыкова-Щедрина — выгребная яма. «…Ручные мясорубки, диапроектор, алюминиевое корыто под столом, на столе - допотопный «ундервуд». Сыновья иудушкины, Володя и Петр, а также кузины их, сиротки Аннинька и Любинька, изуродованы гнусной школьной формой советских времен, серыми блузами и коричневыми платьями (от одного воспоминания чесаться начинаешь). Серебренникова не волнует соответствие времени, ему нужен дух эпохи, точнее, ее духота. Духота узнаваемая, до боли родная, до отвращения своя. Не антиквариат, который публика будет разглядывать с любопытством, а натуральный отстой и трэш» — это опять Елена Ямпольская из 2005 года. Ну да, за десять лет могло многое измениться.

Одиночество, беспомощность, мёртвая тишина – и посреди этого тени, целый рой теней… (с)

Признаюсь, Салтыков-Щедрин для меня сложный автор. Долгое время он мне просто не давался - изворачивался, вертелся, крутился и ускользал. Его прозу нужно понять и прочувствовать, в нее нужно погрузиться и в ней увязнуть. И не удивляться ничему.

Если Достоевский душу выворачивает и калечит, то Салтыков-Щедрин насмехается над ней. Злобно, остро, беспощадно. И становится больно. Очень больно.

Этот роман именно такой. Мрачный, вязкий, липкий, мерзкий до осязания этой мерзости на душе. Здесь нет ни одного положительного персонажа, как нет в серой, безрадостной, беспросветной, бессмысленной жизни никчемных людей какого-либо мало-мальски полезного занятия. Есть герои, которым сочувствуешь, но и сочувствие это зиждется лишь на отторжении поведения их родни, в других условиях и с другими родственниками вряд ли бы и они удостоились читательской жалости.

Этот роман как паук. Ты попадаешь в его сети и отчаянно, неистово пытаешься вырваться, сопротивляешься, хочешь освободиться. Но чем больше сети тебя опутывают, тем больше ты смиряешься. И смирение переходит в покорность.

Здесь много слов с отрицательным значением: «пустослов», «гной», «тиранит», «прелюбодей», « умертвие », «паскудно-гадливая», «лицо тупое и нескладное» и все в таком духе. Роман кишит подобными выражениями, отчего становится тошно, даже если ничего особенно мерзкого не происходит. Все эти заведомо угнетающие эпитеты и словоформы своего апофеоза достигают в именах, вернее, в их формах: Стёпка-балбес, Петенька, Володенька, Аннинька , Любинька , Евпраксеюшка и самое главное имя – Иудушка. Вроде все уменьшительно-ласкательные, а сколько в них желчи, сколько гнили, сколько пустозвонства. Лишь имя Арины Петровны оставалось неизменным, но и оно частенько заменялось на «милый мой друг маменька», что звучало из уст Иудушки как шипящее предупреждение змеи подколодной.

Госпожа Головлева Арина Петровна – олицетворение самодержавия, властного, вездесущего, жесткого и даже жестокого. При этом она настолько заигралась в свою власть, что в итоге сама же от неё и пострадала. Сумасбродство и самолюбие (даже, наверное, самолюбование) привели в итоге к её краху, потому что, сколько не бойся она своего среднего сына Порфирия Владимирыча , сколько не помни, что он Иудушка (как назвал его старший сын Стёпка), а его лесть и лизоблюдство медленно, но верно делали своё дело: фактически изведя старшего сына, недолюбливая младшего лишь из-за его сдержанности и внутренней пустоты, она самолично сделала среднего хозяином всего того богатства, которое к моменту отмены крепостного права хоть и немного поскуднело , но все ж было велико.

Роковая ошибка властной матери, всегда держащей всех своих детей (а в последствии и внуков) в ежовых рукавицах, привела к самоуничтожению, самоуничижению, иногда даже к самобичеванию, а впоследствии – к самоунижению. И идиллия между матерью и единственным оставшимся сыном вроде и выглядит со стороны образцово, но и автор, и читатель знают, что вся эта образцовость напускная, натужная, ради чревоугодия первой и удовлетворения тяги к пустословию второго.

Иудушка, без сомнения, самый яркий и при этом самый мерзкий персонаж романа. Поначалу отдавая пальму первенства своему милому другу маменьке, он постепенно, даже как-то незаметно перетаскивает одеяло на себя, а вместе с одеялом – и главную линию повествования и внимание читателя. И тогда вообще начинается страшная мука, потому что такого мерзкого главного героя днём с огнем не сыщешь, а Михаил Евграфович его на блюдечке преподносит.

И если в Арине Петровне виднелась вся самодержавная страна, которая сурово богатела и расширялась, то Порфирий Владимирыч – олицетворение того внутреннего упадка, который грызет нашу несчастную страну изнутри. Если Арина Петровна упорно приобретала и умножала капитал и недвижимость, Порфирий Владимирыч высчитывал, сколько он получит прибыли, если в округе вдруг все коровы околеют, а его не только выживут, но еще и начнут давать вдвое больше молока. Милый друг маменька сделала все, чтобы внучкам-сироткам тоже хоть что-нибудь да осталось, Иудушка же всё высчитывал, сколько у него сейчас было б капиталу, если бы когда-то подаренные ему при рождении 100 рублей маменька не потратила, а положила в банк под проценты. Получалось всего 800 руб., но это же «тоже капиталец, хоть и не бог весть какой, а на черный день, на маслице да на лампадку хватило бы».

Все эти «бы» с различными вариациями на примере одного бездельника показывают безделье всей страны. Если бы, надо бы, хотелось бы, выращивалось бы, давало бы, приходилось бы – как же наша бедная страна изнемогает от этого постылого «бы»! Вся эта сложная отчетность, которую завёл у себя Иудушка – не калька ли с российской действительности? А самое страшное, что роман актуален и по сей день: написан в 1875-1880 годах, а за последние 140 лет ничего особенно-то и не изменилось. Мы всё так же делаем никому ненужные расчёты, заводим немыслимое количество бумаг и уповаем на милость божию.

Вся эта напускная набожность, которая пронизывает роман, ещё более противна, потому что фальшива до безобразия. Иудушка расставляет везде образа и денно и нощно стоит на молитве не потому, что чтит бога, а потому что боится черта. Он постоянно служит панихидки и заказывает сорокоусты, но при этом лжёт и сам верит в свою ложь, сам получает от неё искреннее удовольствие. Он грешит, прелюбодействуя, но при этом оправдывает себя и обвиняет всех вокруг. В грехе сладострастия он доходит до того, что, изведя обоих своих сыновей и избавившись от незаконнорожденного, кладёт глаз на свою племяннушку . Видимо, чисто по-родственному, самому себе не признаваясь, что взгляды на её грудь и спину кидает вовсе не родственные.

В судьбе же Анниньки и Любиньки снова поднимается тема женщины в царской России. Куда деваться из постылого дома, где кормят кислым молоком и пропавшей солониной? Что делать, если в 18 лет красивым барышням хочется жить, а бабка держит их в глухой деревне, где страшно и скучно? Как быть, если вырвались на свободу, а что с этой свободой делать – непонятно? Куда возвращаться, если дом ассоциируется с тюрьмой и забвением? И первое, что приходит на ум после гулящей молодости и перед загубленной зрелостью, это «Надо умереть». Но у одной хватит на то внутренней смелости, вторая же предпочтет постепенное пьяное угасание.

Мы, русские, не имеем сильно окрашенных систем воспитания. Нас не муштруют, из нас не вырабатывают будущих поборников и пропагандистов тех или других общественных основ, а просто оставляют расти, как крапива растёт у забора. Поэтому между нами очень мало лицемеров и очень много лгунов, пустосвятов и пустословов. Мы не имеем надобности лицемерить ради каких-нибудь общественных основ, ибо никаких таких основ не знаем, и ни одна из них не прикрывает нас. Мы существуем совсем свободно, то есть прозябаем, лжем и пустословим сами по себе, без всяких основ. (с)

Есть в России семьи, у которых все дети рождаются умниками и умницами. Они добиваются всего для себя и обеспечивают последующее своё поколение, которые рождается ещё умней и прекрасней. Такие семьи из низших чинов дослуживаются до генералов, из разорившихся родов становятся богатыми и знатными. Есть же в России семьи, где все обречены на спившуюся смерть или на смерть от сумасбродства и пустословия. Такие семьи, даже если блеснёт у них своя Арина Петровна, обречены на вымирание, и тогда какая-нибудь Надежда Ивановна Галкина, давно следившая за положением дел у дальних родственников, заявит свои права на капитал и недвижимость. И всё по закону, всё по закону...

Утром он просыпался со светом, и вместе с ним просыпались: тоска, отвращение, ненависть. (с)