Что есть истина? «Смелость и трусость как показатель внутренней силы человека»

С. С. Чахотин, крупнейший мыслитель начала XX века, охарактеризовал первые годы нового столетия словами о том, что “родина больна, болезнь идет своим порядком”, а “русская интеллигенция, мозг страны, не имеет права стоять в стороне и ждать, чем кончится кризис: выздоровлением или смертью”. В его размышлениях отразилась философия целого поколения патриотов, сделавших своей целью восстановление прежней силы и могущества России. Среди самых деятельных сторонников был Алексей Максимович Пешков - известный публицист, любимый народом писатель и драматург Максим Горький. Одной из своих задач он сделал обличение социальных конфликтов и противоречий в общественной жизни страны и вместе с тем представление читателю духовного потенциала, сокрытого в русском человеке, причем не в избалованных судьбой привилегированных слоях, а в “униженных и оскорбленных” босяках. Вершиной творчества писателя стала социально-философская драма “На дне”, героями которой он сделал обитателей ночлежки, нищих и бездомных.

Судьба свела вместе совершенно разных, отличающихся характерами, потребностями и восприятием жизни людей. Тем не менее все они были поставлены в одинаковое положение по отношению к обществу и, считаясь изгоями, должны были существовать в грязных каморках, мириться с отсутствием работы и безнадежностью поисков постоянного занятия, постепенно спиваясь, постоянно находясь в обществе воров и убийц. Некоторые из них (Сатин, Бубнов) - образованные, начитанные люди, некогда имевшие собственное дело и обладавшие в прошлом правом выбора и принятия решения. Труженик Клещ, который “с малых лет работает”, готов до последней минуты служить на фабрике или заводе самому сложному и опасному делу. Актер - талантливый человек, оступившийся однажды и уже потерявший надежду на возвращение в театр. В каждом из них - большой запас невостребованных сил и энергии, которые могли бы быть израсходованы на благо государства. Однако в мире царящего в России беззакония и несправедливости для человека невозможна самореализация, очень многим с самого начала отказано в поддержке любых стремлений и начинаний. Так в произведении выявляется проблема сложных общественных отношений в государстве и нездоровой атмосферы, в которой оно развивалось. Единственный представитель правопорядка в пьесе, Медведев, оказывается слабым и бесхарактерным человеком. Многие проступки и злодеяния “ночлежников” он упрощает из трусости и нежелания иметь дело с решительными, отчаянными и опасными людьми. Одновременно с этим полицейский также беззащитен и уязвим перед бродягами - закон не может обеспечить ему безопасность. Вследствие этого неизбежно возникает проблема человеческих отношений, невозможности слабых по своему социальному положению людей противостоять побеждающему злу. В жестоком мире каждый вынужден самостоятельно, в одиночестве бороться за свои интересы, и жители ночлежки не привыкли уважать и доверять друг другу. Каждый из них беззащитен, но все по-разному относятся к своему положению: Бубнов - высмеивает, Сатин - анализирует, Клещ - жалуется и ворчит. Бродяги зависят и от хозяев, требующих плату за нары, и от Медведева, так как не имеют постоянного занятия, и даже от Васьки Пепла, который часто одалживает “ночлежникам” деньги на их развлечения в притонах и кабаках. Однако это не мешает босякам смеяться над жадным Костылевым и за его спиной распространять сплетни о связи его жены, Василисы, с вором. Речи некоторых босяков полны цинизма и равнодушия, в них нет ни капли жалости и понимания. Ужас заключается в том, что такая же жестокость не является следствием черствости души, а указывает на горький жизненный опыт каждого обитателя ночлежки. Многие, испытав лишения и потери, стали жестче, приняли страшную действительность как норму человеческих отношений и перестали надеяться на изменение своего положения. Разобщенность босяков показана Горьким с помощью полилога - совмещения реплик героев. В начале произведения он сознательно поражает читателей несогласностью диалогов действующих лиц: Бубнов лениво обращается к Сатину, тот “рычит” в ответ, Настя читает роман о любви, который пытается у нее забрать Барон; стонет Анна, Квашня объявляет о своем нежелании выходить замуж за Медведева. Люди чужды друг другу; безразличие делает их жизнь одинокой и пустой.

При общем бесправии босяков положение женщины кажется особенно тяжелым. Еще в XIX столетии интеллигенция начала проповедовать идею освобождения дам, и многие передовые представительницы этого направления посещали курсы при университете, занимались естественными науками и участвовали в подпольной деятельности революционеров. Однако нищета лишила этой возможности женщин из ночлежки, которых общество признало падшими и неспособными к полезной деятельности и лишило прав личности.

Анна, больная и умирающая, до последней минуты заботится о муже, хоть и не чувствует доброго и сострадательного отношения к себе с его стороны. У странника Луки она просит возможности “поговорить”, лишенная до этого общения и внимания. Наташа, с ее чистой, ранимой душой, терпит жестокие побои от ревнивой сестры. Настя, которая должна была бы являть образец распущенности и развращенности, читает наивные романы о красивой любви, выдумывает и ждет своего избранника. Эти женщины, с их внутренним богатством, с заботливостью и добротой, не имеют возможности реализоваться как хозяйки собственного дома, матери и жены. Если девушка доведена до отчаяния и постоянно терзается замечаниями и насмешками, ее семья не может быть крепкой и дружной. Союз, призванный соединить любящих людей, основывается на порабощении и жестокости. Семья в.классической литературе часто олицетворяет собой страну. В пьесе “На дне” за этой проблемой скрывается еще более серьезная, государственного масштаба. Автор говорит о разрушении естественных отношений в обществе, неизбежно ведущем и к гибели думающих, волевых людей. Так в произведении задается проблема сильных личностей, какими являются Бубнов, Сатин и Барон. Когда человек опускается на дно жизни, он постепенно перестает испытывать потребность в целенаправленном мышлении, умственном развитии, движении вперед. Жизнь для него замирает, и он продолжает бездуховное существование до последней минуты на земле. Однако сильную личность всегда отличает особая смелость и решимость, способность изменить ход исторических событий, вступить в борьбу со стихиями. Бубнов сознательно разрывает все связи с буржуазным миром, преданный близкими людьми и разочарованный в вечных истинах. Общество построено на недоверии и лжи, в нем “все люди лишние”, они скрыты друг от друга за темными “масками”, босяком же быть намного проще и естественнее. У Достоевского в “Преступлении и наказании” проводилась мысль об искажении сознания сильного человека под влиянием страшных явлений действительности. Жизнь “ночлежников” рождает философа зла и ставит героев перед нравственным выбором, это проявляется во время спора о человеке Сатина и странника Луки. Лука убеждал босяков о необходимости смирения и веры, духовном равенстве людей. Он сравнивает людей с блохами - “все черненькие, все прыгают”. Человеческие организмы существуют для “лучшей” личности, которая, как Молох, требует жертв и поклонения. Сатин, не согласный с идеей всепрощения и сострадания, унижающей достоинство человека, произносит знаменитый монолог: “Все в человеке! Все - для человека!” Он требует уважения к личности и гор дости за нее, но сам скоро возвращается к реалиям босяцкой жизни, не борется за свои идеи. Дело в том, что невозможность самореализации принуждала людей отказываться от самых светлых надежд и помыслов, вести почти животный образ жизни. Ум и душа не были востребованы, были обречены на гибель в беспросветном мраке будущего.

Дно жизни - земной ад, откуда уже нет возврата, затягивающий омут нищеты и униженности, трагедия смерти при жизни. Вспоминаются последние слова Базарова: “Я нужен России... Нет, видно, не нужен”. Тургеневский герой мучается бессилием и отчаянием, чувствует опасность и гибельность выбранного Россией пути. Это же волнует и Горького; его пьеса - произведение о настоящем и будущем государства, в котором многие современники читали призыв к уничтожению социальной нестабильности и созданию здорового общества.

Вопросы смелости и трусости всегда интересовали человека. Место этим качествам есть не только во время сражений, но и в повседневной жизни. Так, смелость может помочь принять правильное, смелое решение, а трусость может помешать этому. Всё это определяет то, каков будет человек, станет ли он бороться с несправедливостью или будет безмолвно подчинятся ей. Эта тема нашла отражение в пьесе А.Н.Островского «Гроза».

В произведении идёт противостояние двух сил – законов «Домостроя» и стремления к свободе, которая не свойственна старым представлениям о семье.

Главный герой – Катерина, девушка, которая воспитывалась в религиозной семье, где она была вольна и свободна. Будучи совсем молодой, вышла замуж за нелюбимого человека – Тихона, который находится под полным контролем своей матери. После свадьбы девушка уже оказалась в другом мире – там, где действуют старые обычаи. Это общество держится на страхе перед Кабанихой и Диким - людьми, которые принижают свободу, они чтут давно устаревшие традиции «домостроя», они религиозны, но их вера строиться лишь на страхе смерти, в отличие от Катерины, которая видит в ней поддержку и опору. Остальные люди просто боятся их, поэтому готовы подчинятся. Таким стал, Борис, неплохой человек, но будучи под влиянием Дикого, под влиянием страха потери имения, отказывается помочь Катерине уехать из этого города. Тихон – сын Кабанихи, любит жену, он не понимает, почему должен презирать её, почему должен бить её из-за измены, но мать решает всё за него сама. Единственный, кто мог бы бросить вызов деспотизму это Кулигин – изобретатель в городе Калинов. Он хочет построить солнечные часы и громоотвод для горожан, он готов даром трудиться на благо общества. Но даже такой человек, как Кулигин, предпочитает терпеть деспотизм, а не бросить ему вызов. Дочь Кабанихи – Варвара и её ухажёр Кудряш не борются с несправедливостью, они избегают её, готовы на ложь и обман, лишь бы всё было «шито-крыто».

В таком обществе оказывается Катерина. К несчастью, она полюбила Бориса, и, понимая греховность её любви, скрывает её. Она желает уехать вместе с мужем, в Москву, чтобы уйти от этого чувства, но Тихон отказывает ей – ведь туда он едет не только по делам, но и «погулять», отдохнуть от тяжкого креста - своей матери. При помощи Варвары, Катерина может встречаться с Борисом, пока нет супруга. Будучи очень религиозной и богобоязненной девушкой, во время грозы, в которой она увидела божью кару, молодая жена признаётся в измене мужу. Конечно, если бы её после этого приняли и простили, всё бы было иначе, однако в таком обществе это невозможно. Девушку бьют, унижают, не ни во что и, уставшая от страданий, отвергнутая Борисом, она бросается в Волгу. Смерть её поразила многих. Так, Тихон впервые поднял голос на мать, упрекая её в гибели жены. Кулигин упрекает общество, говоря, что она теперь у господа, который милосерднее их.

Смелость в пьесе «Гроза» показана на примере Катерины, которая своей смертью высказала протест несправедливому обществу, именно поэтому Н.А.Добролюбов называет её «луч света в тёмном царстве». Ведь остальные герои, как Тихон, Кулигин, Борис, Кудряш, Варвара не вступают в борьбу с «тёмным царством», они живут в нём, под гнётом несправедливости. В этом и выражается их трусость.

"Правда глаза колет" - значит, боль человеку приносит. А если так, то что дороже: человек, его счастье или правда? Но возможно ли неправедное счастье? И останется ли человеком тот, кто правду попирает?

Этой серией вопросов истина критикует наше обыденное понятие о человеке, требуя его согласования с собой: чтобы он был истинным человеком, настоящим. Но навстречу вздымается от человека своя претензия к правде. Человек - вот он здесь, налицо - его потрогать можно, а правда где обитает? В словах - то есть в невидимом, в идеях, в уме. Так неужели слову - тому, что есть звук пустой, служить должно живое существо, а не слово - человеку? И зачем истина, если она расходится с интересом человека? Праведна ли бесчеловечная правда? И вообще, является ли она тоща правдой?

Вот тот круг вопросов, который обрушивается на каждого человека, лишь только он задумывается над смыслом жизни, существования: возможно ли как раз само это соединение? А если да, то как соединить людям, мне свое существование со смыслом, а высокий смысл - с жизнью?

Есть полосы в жизни человека, когда он буквально заболевает этими проблемами, так что, не разрешив их, кажется, уж жить не сможет. Есть такие периоды и в истории общества, когда напряженно ищут истину, перетряхивают готовые решения и не успокаиваются, пока не найдут свой путь, историческую задачу именно своего времени, дело, которое должно быть выполнено именно нами, а никем другим.

Конечно, "высокая болезнь" поисков истины сопровождает человечество на всем пути его, но, как и в течении болезни, бывают времена кризиса. Температура достигает предельной высоты, весь организм поставлен на грань жизни и смерти, и тогда - или пан или пропал! Если же пан - о, тогда воистину счастье и прозрение наступает: эврика! Добыта истина!

Такое происходило с русским обществом на перекрестке XIX и XX веков и с писателем Горьким, когда он писал пьесу "На дне" (1902). "На дне" - это прение о правде. Здесь все: разные люди - разные мировоззрения - идут на штурм правды. "Правда" - сотни раз упоминающееся в пьесе слово, чаще даже, чем слово "человек". Пьеса - притча о правде, ее катехизис: она строится как цепь вопросов и ответов. Одни в исступлении проклинают правду, другие с неменьшей остервенелостью и даже самоубийственным злорадством тычут себе и людям в лицо правду. Но кто знает, что она такое?

В одном из своих поздних сочинений "Заметки читателя" (1927) Горький резко отталкивается от позиции "моралистов", взгляд которых "разрешает относиться к человеку, как, примерно, к сырью или - в лучшем случае - "полуфабрикату". Попирая человека "под нози своя", моралисты монументально возвышаются над ним, и это их вполне удовлетворяет. Мне кажется, что было бы очень полезно смотреть на жизнь "пессимистически", а к человеку относиться со всем возможным оптимизмом.

Противоречие? Нет, почему же? Жизнь все еще, покамест, неудачная работа прекрасных мастеров..." . Критикуя далее молодых советских писателей. Горький писал: "И все-таки человек остался в их глазах "человеком для того, чтобы", а не человеком, "потому что" он есть источник самой изумительной энергии, преодолевающей все сопротивления".

Вот почему неточно было бы говорить лишь об историческом оптимизме Горького. Нет, он больше, чем оптимист, - он исповедует счастье, разлитое по бытию, а не веру в жизнь ради счастья в будущем. "Ради" - это значит, что настоящий, неповторимый момент, каждый человек действителен не сам по себе, не излучает своей красоты, не имеет своего содержания и сам по себе не ценен, а светит лишь, как луна, - отраженным светом. Горький же зовет людей открывать и развивать в себе Человека не во имя счастья будущих поколений или ради будущего момента своей жизни, но для того, чтобы счастье и творчество стали нормой жизни в настоящем, которая, если в человеке проснулся творец и Человек, - отомкнет ему все кладовые своих красот.

Оптимизм как таковой, переносящий счастье и красоту Человека в будущее, т.е. в то, что не есть, - прекрасно укладывается в философию общества отчуждения, которая видит в человеке не абсолютную ценность, а рассматривает его как материал ради чего-то другого. Ну разве материалом ради будущего прожила свою жизнь красавица Нунча, о которой рассказывается в одной из последних "Сказок об Италии" (XXII), что она изошла радостью и счастьем, танцуя всю ночь, и рухнула во время тарантеллы, "этой пламенной пляски, опьяняющей точно

Старое, крепкое, темное вино"? Ведь не от памяти же о ней, а от ее живого присутствия, от ее существования "люди вспыхивали около нее, как паруса на рассвете, когда их коснется первый луч солнца Стоит Нунча на солнце, зажигая веселые мысли и желания нравиться ей, - перед красивой женщиной стыдно быть незаметным человеком и всегда хочется прыгнуть выше самого себя. Много доброго сделано было Нунчей, много сил разбудила она и влила в жизнь". И ее красота, как и хороший стакан красного вина, "подобно святому причастию, очищает нас от злого праха грехов и учит любить и прощать этот мир, где довольно-таки много всякой дряни... Вы только посмотрите сквозь ваш стакан на солнце, - вино расскажет вам такие сказки..." (10, 134).

Но почему жe сказки? Ведь только что сказано, что красота бытия и Человека есть истинная реальность, а "дряни" - лишь "довольно много". И вот вся сложность положения, в котором оказалось человечество в XX веке (и сознание его идеологов, в частности - Горького), состояла в том, что эту истинную реальность приходилось извлекать из-под спуда "дряни" - и она представала (с точки зрения "здравого смысла" и "трезвого мышления") не как реальность, а как сказка, не как правда, а как прекрасная ложь, придумываемая людьми для самообмана и самоутешения.

В этом выразилось как предельное отчуждение от человека его человеческой сущности, так и отчуждение мышления от истины, логики - от сути вещей: общество отчуждения приучило людей взирать на себя и состояние людей в его механизме как на то, что есть истинное реальное бытие, обладает атрибутом существования, а на Человека, идеал и т.д. - как на химеры, призраки, символы и т.п. И вся трудность состояла в том, что логика "фактов" подтверждала это, ибо сама наличная логика, которою оперировало господствующее общественное сознание, отработана была на фактах классового общества, на его реальности. В системе "логики вещей" не могло найтись способа, чтобы обнаружить, доказать, явить глазам людей реальность Человека и наносность, призрачность дряни отчуждения.

Эта проблема мучила Горького на протяжения всей его жизни. Вступив в литературу со страстным убеждением, что человек велик и прекрасен, что его творчество и его счастье - высшие ценности на земле, Горький сразу столкнулся с той трудностью, что он мог об этом сколько угодно заявлять, кричать, петь, - но доказать этого не мог. Всем очевидные факты жизни говорили, что роль человека в жизни становится все более мелка и незначительна, что за его счет крупнеют города и вещи. "Созданное людьми поработило и обезличило их", - писал сам Горький в "Челкаше". В весьма меланхолической сказке "О чиже, который лгал, и о дятле, любителе истины" чиж зовет к идеалу, вдохновляя птиц призраком прекрасной земли, что находится там, за рощей. Однако сам писатель вынужден с горечью признать, что все "упрямые вещи": факты, логика вещей - опровергают идеи чижа и вытесняют их в сферу "нас возвышающего обмана"; зато позиция дятла логически безупречна, оккупирует область правды, истины.

"Я солгал" - вынужден признаться чиж, - да, я солгал, потому что мне неизвестно, что там за рощей, но ведь верить и надеяться так хорошо!.. Я же только и хотел пробудить веру и надежду, - и вот почему я солгал... Он, дятел, может быть, и прав, но на что нужна его правда, когда она камнем ложится на крылья".

Позиция же дятла, напротив, очень прочна и основательна: "Я питаюсь червяками и люблю истину, которой неуклонно служу и которая понуждает меня сказать вам, что вас нагло обманывают. Все эти песни и фразы, слышанные вами здесь, милостивые государи, не более как бесстыдная ложь, что я и буду иметь честь доказать вам с фактами в руках... с фактами в руках, милостивые государи! А спросите господина Чижа, где те факты, которыми он мог бы подтвердить то, что сказал?".

Тем не менее, человек не может смириться с этой "правдой" и поет славу "безумству храбрых". Но почему же безумству? Отчего ум должен оставаться на стороне Чижа, а Соколу выпадает удел слыть глупым и чудаком? Не таится ли какой-то "подвох" в самом сложившемся у людей понимании ума и истины?

Не только в начале своего писательского пути, но и в конце Горький поднимает эту же проблему. В "Заметках читателя" он рассказывает, как его поразила одна мысль из восточной "Книги мудрости и лжи": "Прочитал я ее с наслаждением, и вот самое мудрое, что нашел в ней:

"Визирь рассказал царю о рае, и много врал, преувеличивая ДЕЙСТВИТЕЛЬНУЮ красоту его".

Представляю все, что могут сказать люди здравого смысла о визире и как они ловко обратят выписанную мной цитату против меня, против этой статьи! А все-таки восхищает меня мудрая дерзость визиря, преувеличивающего "действительную" красоту несуществующего!".

Конечно, все это намерение прекрасно и благородно, но само признание, что все-таки приходится "преувеличивать", что сама жизнь и люди не имеют в себе на самом деле такой красоты, которую писатель изливает на них, - это наше мнение звучит весьма оскорбительно для жизни и обидно для людей, ибо косвенно выражает как раз недоверие живой жизни и богатству человека, - и большую веру в идеальные построения субъективного сознания. И главное: это противоречит всему тому, что Горький утверждает своими картинами жизни и описаниями людей: в них-то он непрерывно жалуется на слово, что оно не дает ему возможности передать действительное, пестрое богатство людей. Сам критерий красоты человека и жизни, по Горькому, - не в том, что человек - хороший, а в том, что он - пестро богатый, полный таких неожиданных свойств, перед которыми только ахнуть и развести руками может логика здравого смысла и ее плоское представление о том, какая жизнь - хороша и какой человек - прекрасен.

Вот что сам Горький пишет К. Федину в связи с Егором Булычевым, когда ему слали упреки в идеализации и надуманном усложнении характера русского купца: "Иногда я воображаю, что мне удалось сказать кое-что значительное о людях этого ряда, но, сопоставляя сказанное с тем, что мне известно, - впадаю в уныние, ибо знаю много, а умею - мало. Да и трудно рассказать в приемлемых формах, например, о купце (Ал/ексан/дре Петр/овиче) Большакове..." Следует великолепный набросок характера купца, строителя и старосты храма, который, умирая, ведет следующую душеспасительную беседу с попом: "Верно, что я развратник и сволочь?" Поп утвердил: "Таков общий глас народа". - "А - простит меня господь?" - "Покайтесь искренне - простит, ибо он многомилостив". - "Простит? Так ты ему... скажи, что ежели бы я, Лександр Большаков, тоже каким-нибудь турецким или мордовским богом был, я б ему... морду и бороду вырвал за милости его, так его мать и эдак! Милостив, - так его и эдак - ни в чем запрета не полагает, какой он - бог?"

Выгнав попа матерщиной, он приказал жене и дочери-полуидиотке снять и вынести из горницы все образа и на другой день, во время поздней обедни, умер, почти до последнего дыхания творя сугубую матерщину". И вот, в связи с характером этого купца, заключает он очень многозначительными для нас словами: "Видите, какая штука? Васька Буслаев -не выдумка, а одно из величайших и, может быть, самое значительное художественное обобщение в нашем фольклоре".

И вот оно, противоречие: с одной стороны, Горький признается в своем намерении приукрасить жизнь и людей, а с другой стороны, признается, что сама жизнь и характеры русских людей так сказочно богаты, сложны и прекрасны, что посрамляют всякие выдумки и идеалы: в их распоряжении нет той палитры красок, чтобы даже воспроизвести, запечатлеть буйную и радостную красоту жизни - где уж ее приукрашивать!

Итак (мы не устаем уточнять постановку проблемы, ибо она для Горького и понимания характера его реализма - самая важная и сложная и не до конца им самим осознанная и решенная), Горький всем существом ощущает (а не только верит), видит вокруг себя, знает праздничную красоту реальной жизни, захватывающее, дивное богатство людских характеров, душ, судеб, которые настолько полно реализуют в себе сущность и призвание Человека, что сам наш идеал, представление об идеальном Человеке именно на основе и из свойств этого бесконечно прекрасного реального человека складывается, да и то оставаясь еще бледным снимком с него, - но как только писатель пытается поднять это в сознание, оформить в слове и передать людям, - в ходе этой процедуры совершается какое-то таинственное сальто-мортале, и из уст его исходят мысли и слова, в которых все это предстает не как реальное, а как желаемое: не то, что он знает, а то, во что он лишь верит (точнее: хочет верить, но знает, что это - не так), т.е. то прекрасное, что он лишь хочет, чтобы оно появилось в скучной жизни среди плохоньких и сереньких людей.

Словом, имя всему этому - прекрасная ложь, и сам он, прижатый к стенке и уличаемый своим же рассудком, вынужден, запинаясь, оправдываться, как перед следователем, - заявляя, что преступление правил логики совершалось им без злого умысла, - напротив: с самыми похвальными намерениями: чтобы, услышав о себе хорошее, люди поверили в это и в реальности стали лучше, - т.е. с утопической программой нравственного совершенствования людей. Но такого рода любовь к людям и такой путь их спасения повинны в том же грехе презрения к ним и унижающей их жалости, в каком повинен горьковский Данко. И опять же вся загвоздка в том, что реальный Горький и его художественное сознание в этом грехе нисколько не повинны, - но его отвлеченные рассуждения, афоризмы часто дают основания так думать о его позиции.

Логика отчуждения

Вина здесь не в Горьком, а в объективно к его времени сложившемся отчужденном характере логики отвлеченного мышления. Потребности и связи все более отделяющейся от человека жизни - стали основой так назвавшей себя объективной логики вещей (как точно это выражение!), освободившейся от человеческого содержания. Вот почему и обратно: правда о Человеке не могла выражаться языком "логики вещей" и "фактов" - и, вступая на эту платформу, тут же была битой и выглядела жалкой, как чиж в единоборстве с дятлом.

Логика вещей исходит из такого положения дел в мире, которое называют отчуждением. Само по себе оно ни хорошо, ни плохо. Когда создается какая-нибудь вещь: дом, стихотворение, - сначала внутри человека, в его сознании возникает замысел, а потом в ходе труда его идея выходит вовне, остается в материале. "Отчуждение" по происхождению - термин немецкой мысли: Entausserung - означает буквально: "овнешнение". Готовая вещь, созданная человеком, есть частица его "я", но находящаяся не внутри него, а отдельно, уже чужая ему, обретающая самостоятельную жизнь предмета. Предметы, вещи, мысли, законы - все они из сущности человека родились. Но если она - беспокойная, и не известно, что еще выдумает и сотворит, а потому - трудно уловимая, - то созданные человеком вещи, кажется, прочны, неизменны, подпускают к себе легко и соблазняют на легкий путь познания человека. Хочешь узнать, что такое этот человек? Посмотри, возле каких вещей находится его место. Они дают ему о-предел-ение. Лука, например, как не привязанный ни к какому месту и цели, есть с этой точки зрения никто, пустой человек, а вот полицейский Медведев уже заполнен общественным содержанием, есть - кто-то. В последнем действии Бубнов доказывает ему, что он, потерявший место и предметы, уже тоже никто: "Бубнов. Ты, брат, теперь т ю-т ю! Ты уж не бутошник... кончено! И не бутошник, и не дядя... Алешка. А просто - теткин муж! Бубнов. Одна твоя племянница - в тюрьме, другая - помирает... Медведев (гордо). Врешь! Она - не помирает: она у меня без вести пропала! (Человек еще цепляется за формулу "логики вещей": "без вести пропала" - может, она что-нибудь еще да значит и делает его все-таки "дядей". Это - как самоудостоверение личности, вроде фразы: "Мой организм отравлен алкоголем", которая делает для Актера еще достоверным его существование на белом свете). Бубнов. Все равно, брат! Человек без племянниц - не дядя!"

Итак, любое определение - от другого исходит и зависимость от него выражает: "дядя" - зависит от существования "племянниц", "бутошник" - от будки. Вот этот человек - из деревни, женат, курит "Беломор", смотрит телевизор, на конвейере закручивает гайки левого переднего колеса автомобиля, - значит, и сущность его - деревенско-"беломоро"-левогаечная... Улавливается ли этими определениями "я" человека? Конечно, когда скульптор создает статую от начала до конца сам, то по образу, выступившему благодаря личности ваятеля из глыбы мрамора, можно судить о душе творца. Подобный же, индивидуальный характер носил и труд мастера, ремесленника: создавал он за жизнь вещей немного и вкладывал в них пласты своей души. Тогда по вещи можно было судить о человеке. Но в современном производстве, которое превращает человека в робота, нет необходимой связи между вещью, создаваемой и потребляемой человеком (той же гайкой или телевизором), и его характером. Истина вещи и истина человека расходятся. Между тем, на таком положении дел возник и выработался в стройную систему аппарат логики, который дает человеку определение по вещи, предмету и результат такого определения называет правдой - правдой факта, действительности. Тот же остаток человеческой сущности, каковой сюда не укладывается, объявляется как раз несущественным, случайным, ложью, призраком, химерой. Железная логика, которая до сих пор казалась лишь дружественной человеку - ибо открывала тайны. жизни и защищала человека от природы, теперь пошла войной на самого создателя своего - так же, как и железо военной техники, - и от защитника своего стало надо защищаться. Все, даже прекрасные вещи, создаваемые трудом человека, противостали как чуждая ему сила, сламывающая его душу и волю к счастью. Вот почему на первых порах, когда на рубеже XIX-XX веков и в творчестве Горького лишь начал формироваться язык для возвещения новой логики гуманизма - не логики вещей, а логики Человека (где за систему отсчета принимались не вещи и их соотношения, и внутри них - место человека, но за исходное основание принимался Человек - и все тяготело к нему), - художник еще не дерзает вступить на почву "фактов", ибо последние, кажется, - состоят в полной зависимости у существующего; и откровенно творит вымышленный мир прекрасной легенды, где люди живут и действуют из себя, определяясь своей волей и мечтой, а не волею обстоятельств ("Макар Чудра", "Старуха Изергиль" и т.д.).

Но постепенно, накопив силы, это новое мироощущение и его логика вступают в богатырское единоборство с "логикой вещей" в "На дне" - этом, быть может, самом могучем создании горьковского гения.

Тот революционный шаг в логике мышления, на который здесь отважился Горький, состоял в том, что он прямо связал, перекинул мост между понятиями "человек" и "правда" (истина). В монологах Сатина, завершающих прения о правде и человеке, эта мысль формулируется четко: "Человек - вот правда... Существует только человек, все же остальное - дело его рук и его мозга". Таким образом, человеческое существование становится критерием истины.

Но ведь до сих пор все развитие общества, разума, сознания непрерывно шло по пути создания предметной действительности, а уж из нее извлекалась объективная истина, не зависимая от воли, желаний, мечтаний, - т.е. от субъективного, всегда зыбкого и шаткого внутреннего мира человека. Эта господствующая в мире "система отсчета" отношений правды и человека - есть исходная в "На дне". И все идеологическое развитие пьесы идет по пути ее размывания. Лука, как Сократ в диалогах Платона, сталкивает понятия о правде, ценностях и человеке, размалывая представление о единой правде, существующей вне человека, и вообще ставит под сомнение ценность правды, выдвигая на первый план абсолютную ценность каждого отдельного человека, его существования, которое несет в себе свою, особую, неповторимую правду. Эту индивидуальную правду Лука всячески выявляет в окружающих.

Но рассмотрим все по порядку. "Человек - вот правда". Мы так привыкли к этим словам, данным в лапидарной афористической форме, что часто не отдаем себе отчета о том, что это не просто красиво оформленное слово о человеке, возвышающее его, - но фундаментальное основание целой философии. (В этом непонимании повинна сама звонкая и звучная, как кимвал бряцающий, форма афоризма: она настолько предметна и тверда, что словно сама по себе обладает смыслом. Это-то и мешает проникнуть в содержание чистой мысли, высказанной в этих словах.)

Так что же утверждается этим положением? А не больше не меньше, как то, что правда (логика, "точные", доказанные фактами истины) - не обладает самостоятельным существованием, что она на что-то опирается, т.е. в жизни есть нечто более глубокое и существенное, чем правда, - и до этого основания нужно доискаться, чтобы обрести критерий для различения правды и лжи (для логики мышления, добывающей истину).

В "На дне" Горький и пытается уяснить и себе, и людям, как рождается правда? В продолжающемся в горьковском творчестве споре Чижа и Дятла такая постановка вопроса явилась неожиданным и ошеломительным ударом по логике Дятла - ударом, который, уж конечно, не Чижом мог быть нанесен. Вопрос заострен до предела: раз интерес Человека не находит себе выражения на языке логики фактов, то, следовательно, на этом языке говорит чей-то другой интерес. Если Дятел упрекал Чижа за то, что его речи о счастье и красоте - не истинны, ибо не бескорыстны, - и Чиж вынужден был, на основании этого, признать себя побежденным, - то теперь задается вопрос: а так ли уж бескорыстна сама обвинительница - логика фактов? Не говорит ли ее устами какое-то другое, враждебное человеку начало?

Сама постановка вопроса о том, что у мышления, истин и "фактов" есть фундамент, сразу сбивала спесь с царства самоудовлетворенной логики, ибо решительно заявляла о том, что не истина существует, с которой должно человечество и люди сверяться и искать ее, - но человечество в своей жизни само творит и свергает истины, подобно тому, как оно творит и свергает все "факты", всех богов и все ценности. Следовательно, человечество, его история и его бытие на данном этапе есть абсолютное первоначало, которое опосредует каждую "правду" и "факт", и критерий всех ценностей, истин и целей в нем.

Вот почему полную правду можно получить не в прении самих мыслей, а в столкновении мыслей (правд), просвеченных, тут же сопоставляемых с реальным существованием вообще и высказывающих их людей в особенности: "Не в слове - дело, а - почему слово говорится", - говорит Лука Бубнову и Барону, смеющимся над рассказом Насти о любви к ней Рауля. С этой точки зрения большей реальностью обладает не "факт" - была эта любовь у Насти "на самом деле" или она вычитана ею в книжке "Роковая любовь", - а внутренняя потребность Насти в такой любви, которая может сбыться, а может и не сбыться (это - сфера случайного, "обстоятельств"), не стать "фактом". Сама эта внутренняя потребность есть более твердое и характерное для Насти, - и она, а не свершение, "дело", должны быть основанием для суждения о ней, о том что она такое. Но поскольку эта потребность не отделилась от Насти и не вылилась в какой-то факт ее жизни, видимый для всех окружающих, - то свидетелей; этой ее сущности нет, доказать ее нельзя. А так как правдой (истиной) привыкли считать лишь доказуемое, то есть то, что имеет предметное существование отдельно от человека, - то и получается абсолютное расхождение правды о Насте и самой Насти, так что "правда" (Настя - есть проститутка, фантазерка и т.д.) абсолютно не улавливает ее истинной сути. Выходит, суждение о человеке нельзя проверить ине надо проверять (проконтролировать): так ли это на самом деле, ибо эта позиция исходит из подозрения к человеку и ищет факта вне человека: не видя в человеке главного и величайшего факта, - а надо верить человеку, тому, что он говорит. Следовательно, реальным существованием обладает лишь человек, как бесконечный потенциал фактов, поступков, дел, мыслей; а все, что от него отделяется, есть частичное и часто ложное его осуществление. Факт (мысль) может быть понят лишь в сращении с человеком, его "автором". Это сращение - и есть правда. Потому "верить" и "знать" у Горького в "На дне" подчеркнуто отождествляются: Лука - "Я - знаю... Я верю!".

"Существует только человек, все же остальное - дело его рук и его мозга" (Сатин). - Вот второе основоположение исповедуемой Горьким в "На дне" философии. Следовательно, если правда, объективная истина на что-то опирается более глубокое, чем она сама, то, по Горькому, этой опорой является Человек -" и лишь ему присущ основной атрибут - существования. Лишь человек обладает реальным бытием.

Но ведь это положение абсолютно противоречит действительности. К XX веку все развитие человечества и состояло в том, что оно непрерывно возводило вокруг себя "дела рук своих и мозга", так что в конце концов они словно зажили самостоятельной жизнью, а человек стал их функцией ("Бубнов. Люди все живут... как щепки по реке плывут... строят дом..., а щепки - прочь..."). Следовательно, объективной истиной является обратное утверждение: существуют лишь "дела", а для них существует человек, точнее - его мозг и руки (ибо они лишь нужны, полезны), ибо остальное в человеке не обладает общественно достоверным существованием. Но раз в человеке ценятся лишь мозг и руки, то прав Васька Пепел: "Ежели людей по работе ценить... тогда лошадь лучше всякого человека... возит и - молчит!" А еще лучше человека (= его рук и мозга) - машина, кибернетическая в том числе.

Человек оказывается лишним, выкинут на дно, в осадок бытия (или, может быть, "дно" следует понимать как глубинную его основу, где лишь и выявляется сущность?). "Бубнов (спокойно). Ты везде лишняя... - говорит он Насте. - Да и все люди на земле - лишние..." Итак, "логика вещей" рассматривает человека в ракурсе вещей, их принимая за фундаментальное основание, - а не вещи - в ракурсе Человека.

Но чем же это плохо? Разве это не прекрасно, что в ходе развития общества и разума создавалась такая предметная действительность, которая имеет свою жизненность и закономерность, независимую от жизни и смерти человека? Его век недолог, а это - прочно, длительно. Разве не прекрасно, что на ее основе человеческая мысль может извлекать из бытия истины, независимые от воли человека? Разве не прекрасно, что и о том, что есть человек, можно узнать не по его сбивчивым о себе представлениям, но по его месту и делам в мире вещей и законов? На этой основе и могла бы складываться правда о человеке. (Вдумайтесь в это выражение и сопоставьте его с выражением: "Человек - есть правда". Значит, истина имеет более незыблемое существование, чем человек: он смертей, "относителен", а она, опирающаяся на отношения вещей, - более прочна, "абсолютна".)

И вот как глаголет эта объективная, "железная" логика вещей и какие правды извлекаются ее способом в пьесе "На дне": "Костылев Неудобство, видно, имеешь на одном-то месте жить? Лука. Под лежач камень - сказано - и вода не течет... Костылев. То - камень. А человек должен на одном месте жить..." /

Вот с научной точностью определена разница в нынешнем положении вещей и человека: "камень", т.е. предметный мир, выстроенный людьми между прочим из камней, - обладает самодвижением, чуть ли не свободой воли: для него-то действительной оказывается пословица: "Под лежач камень и вода не течет", - созданная первоначально для человека, чтобы выразить его свойство двигаться, хотеть, проявлять волю и т.д. Теперь же, напротив, камень принял некогдашнее свойство человека, а человек - свойства камня: должен выполнять его волю, а для этого должен быть в удобном для камня положении - всегда на нужном месте, чтобы, когда господин пожелает его взять, - он нашел бы его как инструмент, на прежней полочке.

"Нельзя, чтобы люди вроде тараканов жили... Куда кто хочет - туда и ползет... Человек должен определить себя к месту... а не путаться зря по земле..." Если раньше вещи лежали на земле "зря", пока человек не придал им место и форму, - то теперь человек, оказывается, существует "зря" и вынужден, как виноватый, непрерывно оправдываться перед вещным миром, что и от его (человека) существования есть польза. "Лука. А если которому - везде место? Костылев. Стало быть, он - бродяга... бесполезный человек..."

Итак, "человек должен определять себя к месту". Тем самым место служит определением для человека, место красит человека. И на вопрос: что такое этот человек? - "логика вещей" дает точное, основанное на "фактах" (месте) знание: то-то и то-то. Мы-то, например, бьемся и гадаем, что такое Сатин, воспевший гимн Человеку, каков его характер, духовный мир и т.д. А вот верящий в порядок и закон ("Надо жить честна!") Татарин, оказывается, точно знает, что такое Сатин. "Татарин (Сатину). Мешай карта! Хорошо мешай! Знаем мы какой-такой ты...", - имея в виду точное определение: "Человек Сатин есть шулер".

А что значит это знание, из чего оно складывается? Вот система определений, которыми Василиса хочет сделать для себя познанным, известным нового человека Луку:

Первый ход - название, определение: что (кто).

"Василиса. Ты кто такой?.. Лука. Проходящий... странствующий... Василиса. Ночуешь или жить? (Это второй ход - цель /связь с будущим/). Лука. Погляжу там".

Третий ход - обоснование другим, т.е. доказательство (явление - под подозрением: нужно выявить связь с окружающим). "Василиса. Пачпорт! Лука. Можно... Василиса. Давай! Лука. Я тебе принесу... на квартиру тебе приволоку его!.."

Четвертый ход - вывод. "Василиса. Прохожий... тоже! Говорил бы - проходимец... все ближе к правде-т о... Лука (вздохнув). Ах, и не ласкова ты, мать..."

В разговоре Василисы с Лукой познание нового человека есть цель: его хотят сделать известным, т.е. ревниво ликвидировать его новизну и превратить в старое. Соответственно, отношения сразу неравноправны и принужденны: один - субъект, другой - объект; один - активен, другой - пассивен; один - следователь, другой - подсудимый; один подозревает, другой оправдывается и т.д., то есть ни тот, ни другой не в своем естественном состоянии, настроении и облике находятся, а - в искаженном.

Василиса задает вопросы и вроде интересуется, кто этот человек сам по себе. Но ведь уже сама форма вопроса предполагает определенный ответ: т.е. не дает новому проявить себя в своей, может быть, мне не известной форме, а опосредует его моим представлением и целью. Ибо моя цель (и ее отражение - вопрос) - формируется до истинного знания об этом человеке, исходит из предвзятого интереса, который и полагает себя в основу знания нового: т.е. именно не позволяет новому проявиться, а подставляет вместо него старое.

И в самом деле, почему Василису не удовлетворяет ответ Луки на каждый ее вопрос: он ей кажется уклончивым, попросту - ложью, ей кажется, что старик "врет"? Потому что он каждым ответом не на вопрос отвечает: то есть дает не известную ей уже форму знания о человеке (исходя из которой сам-то вопрос и формулировался), а сбивает в сторону:

"Кто?" - вместо точного ответа: "слесарь", "вор", "учитель" и т.д. - два взаимно уточняющих слова, в которых смысл расплывается: "Проходящий... странствующий", - ибо и самому Луке трудно сказать: кто он такой. В этом смысле человек никогда себя не знает.

Далее, вместо точного, заранее, знания цели: "Ночуешь или жить?" - незнание: "Погляжу там". - Человек полагает что-то неизвестным. А это тревожит, дразнит логику, ибо знание, правда ревниво не допускает, чтобы что-то ускользало из-под нее, - хочет сразу всю правду. Если же допустить, что ее дать сразу нельзя, - тоща, следовательно, придется дать свободу явлению, а человеку - волю хотеть и жить из себя, а не из заранее положенного обстоятельства и места.

Отчаявшись получить знание из прямого опыта, общения с человеком, т.е. в общем, не веря и человеку, и самой себе, Василиса обращается за помощью к предшествующей работе логики вещей над человеком: к удостоверению, объяснению и знанию человека исходя из места рождения, жительства, работы. Удостоверение - какой термин! Сам человек - не достоверен: его еще нужно удостоверить бумагой. Документ есть объективная, отдельно от человека живущая истина о нем, нужная потому, что человеку (тому, что он может о себе сказать) и своему представлению о нем - заранее не верят, у Система вопросов документа - есть все необходимое и достаточное для общества знание о человеке, где все в нем выразимо в одинаковой для всех системе координат. И когда Лука увиливает, отвечая и на вопрос о "пачпорте", Василиса, наконец, уже может вынести точное определение, знание, правду о старике, которую он было пытался замаскировать ответами не на вопрос: "Прохожий... тоже! Говорил бы, проходимец, все ближе к правде-то..."

Итак, столкнувшись с новым, неизвестным, логика вещей хочет установить его не как оно есть по своей мерке и правде (таковых оно не допускает) - но по отношению к себе (своим вещам). Все расспросы Василисы имеют целью выяснить: заплатит ли старик и сколько и не будет ли из-за него скандала - той самой "канители", которую может вызвав неожиданное изменение человека, например смерть. Так, полицейский Медведев по-своему понимает ту мысль Луки, что о человеке надо заботиться, радеть, следить, как бы с ним чего не случилось:

"Лука: Ты вот - смеешься... - говорит он Квашне об умирающей Анне, - а разве можно человека эдак бросать? Он - каков ни есть - а всегда своей цены стоит... Медведев. Надзор нужен! Вдруг - умрет? Канитель будет из этого... Следить надо!"

Такая правда ничего больше знать о человеке и не хочет, она и не допускает, что он может заключать в себе какое-то новое, не предполагавшееся ею содержание и знание. Логика вещей не предполагает в человеке X, неизвестного, а полагает знание о нем исчерпанным, коль скоро его существование перелито в форму вещей (мест) и ими просвечено. Эта логика постоянно заинтересована в правде, то есть в точном прилегании человека к месту (соответствии ответа - вопросу), и всякий сдвиг (смех, например) - для нее тревожен. "Врать нельзя, брат..." - строго говорит полицейский Медведев Бубнову. Тут же он указывает и на другого врага порядка и логики вещей: "Какой народ стал... надо всем смеется..."

Итак, закономерность знания о человеке, добываемого логикой вещей, можно сформулировать пословицей: "Что дал - то и взял", т.е. просветил человека своей корыстной целью, положил ему в вопросах систему своих представлений, - ее же и получил назад, а не содержание самого человека.

А теперь пусть читатель вспомнит или перечитает сцену появления Луки в ночлежке. Здесь тоже протекает взаимное знакомство - т.е. добывается знание людей друг о друге. Но здесь оно как-то дается даром, без усилий, незаметно - в людях сразу открывается то, что никакими хитроумнейшими вопросами из них бы не добыла логика вещей. Отчего же так? Да оттого, что знание не выступает целью: жители ночлежки и новый постоялец не становятся в отношения субъекта и объекта познания, а продолжают просто жить (т.е. всесторонне, непринужденно самопроявляться) своим чередом. Пепел то заговаривает с Наташей, то жалуется Бубнову на скуку; Клещ мастерит; Лука устраивается на постой, поет себе и т.д. В акте познания: "Лука - жители ночлежки" нет корыстного интереса и цели: отношения людей выведены, выключены из отношения вещей и логики вещей; они не мешают друг другу (в общем-то им даже наплевать друг на друга). Но именно поэтому здесь человек среди людей - как наедине с самим собой, раскрывается по своей собственной мере. Так, Лука бросает приветствие в форме поговорки ("Доброго здоровья, народ честной!") - и сразу получает не подозрительно вопрошающее: "А ты кто такой, чтобы вмешиваться?" (как на его реплики реагируют Медведев, Василиса и Костылев), - а такое же, в тоне балагурства выдержанное, сообщение ("Был честной, да позапрошлой весной").

Вообще, ужe это примечательно, что они не задают друг другу вопросов, а сразу, с ходу, - говорят, продолжают свою же беседу, только уже с новым собеседником. При этом те определения (знание, правда) человека по месту, которых как цели знания домогалась Василиса, - здесь даются сразу безо всяких усилий мысли (вопросов), а на основе простой чувственной достоверности - видимости, очевидности. Ночлежники видят, что перед ними: 1. Старик; 2. Странник (котомка, чайник у пояса); 3. Новый постоялец. Лука же видит, что перед ним - "жулики".

Но эти определения - лишь исходный и пустой момент познания; они тут же размыкаются в более широкие, конкретные и содержательные: Лука говорит, что и жулики - люди. И говорит он не так, как Василиса: пусто и уклончиво, - а в присущей его индивидуальности форме: пословиц, прибауток, т.е. он сразу самораскрывается, так что Васька Пепел уже приходит к содержательному знанию и о самом Луке: "Какого занятного старичишку-то привели вы, Наташа..."

Если правда Василисы о Луке могла состояться лишь поскольку удалось загнать его в известную ей формулу: "проходимец", - то здесь правда, знание о Луке и о ночлежниках - есть саморасширяющийся процесс их взаимной жизни, как непроизвольное следствие тех отношений человека к "человекам", которые устанавливаются и текут в ночлежке. Правда, выходит, - следствие человека. (Вспомним: "Человек - вот правда!") При этом из каждой ситуации, каждого поворота этих контактов возникает знание не только об этом человеке, но и о человеке вообще. Лука поет, Васька говорит ему: "Не пой" - и устами Луки тут же выражается новая истина о человеке вообще: "Ишь ты! А я думал - хорошо пою. Вот всегда так выходит: человек-то думает про себя - хорошо я делаю. Хвать - а люди не довольны..."

В освоении же Луки Василисой было обратное течение мышления: предполагалось точное знание жизни и человека вообще, и, исходя из этого знания, привычными кнутами = рубриками вопросов - единичный человек загонялся на "свое место". Человек выступал как следствие правды, как произведение самодействующей, вне его живущей, правды - следовательно, объявившей его потенциальной, заведомой ложью, так что он все время - под подозрением находится (на нем словно лежит библейский первородный грех).

Живя вне человека, правда эта снисходительно приобщает его к себе только системой вопросов, на которые он должен не лгать, ибо лгать, следовательно, ему присуще, - таково просто его положение во враждебном мире вещей и их логики. "Бубнов, И чего это... человек врать так любит. Всегда - как перед следователем стоит, право". Вот-вот. Мир отчуждения со своей "объективной" правдой, логикой вещей есть непрерывный суд, "процесс" над человеком - и все, что человек есть, собой представляет, - есть "процесс": он и имя человеку дает, и суть его жизни - все, чем он известен людям. Без него человек - ничто (ср. "Процесс" Кафки).

Потому, с другой стороны, и покинутый правдой человек, не веря себе, мечется, ищет ее, смысл жизни в мире вокруг себя и вопиет, вопрошает: где правда? "Клещ (вдруг снова вскакивает, как обожженный, и кричит). Какая - правда? Где - правда? (Треплет руками лохмотья на себе.) Вот - правда! Работы нет... силы нет! Вот - правда! Пристанища... пристанища нету!" Клещ здесь совершенно точно перечислил те признаки, по которым строится правда о нем: он словно дает себе свидетельство о благосостоянии ("лохмотья"), свидетельство о месте работы ("работы нет"), справку о месте жительства ("пристанища нету") - и по всем статьям выходит, что он - обладает нулевым существованием. "Издыхать надо... вот она, правда! Дьявол! На...я на что мне она - правда?" Вопрос совершенно законный, ибо сама правда ему сказала: на что ты мне? Катись ко всем чертям! ("Дьявол!" - зовет Клещ). "Дай вздохнуть... вздохнуть дай! Чем я виноват?.. за что мне - правду? (т.е. правду - как приговор, кару за вину). Жить - дьявол - жить нельзя... вот она - правда!.."

Итак, обесчеловеченные связи людей в обществе привели к тому, что Человек и "правда" встали в остро враждебные отношения друг к другу. "Логика вещей" видит в этом слабость и трусость человека - смотреть "правде", "фактам" прямо в глаза. (Вспомним размышления Ужа после смерти Сокола.) Но человек в этом прозревает лживость, мнимость самой этой "правды", пустоту и бессодержательность "истин", добываемых якобы точной, объективной, от человека не зависящей логикой вещей. То есть она (эта логика) продолжает что-то мыслить бормотать, но все более "не о том", в призрачном и самогипнотизирующем мире своих построений (как бредовые выкладки и логичные построения и расчеты щедринского Иудушки в фантастических мыслительных оргиях выморочного бытия, в которых он строит силлогизмы: если у всех перемрут коровы, а у меня нет, то я продам втридорога, и т.д).

Человек – неизменная часть общества, его главный элемент. В сложном механизме жизни ему всегда приходится подчинять личные мотивы и интересы общественным рамкам, которые оберегают его, и, одновременно, становятся причиной духовной несвободы. Ограничения и стандарты, выдвигаемые окружением, подчас не могут обуздать силу человеческого характера, его стремление к познанию мира и самовыражению. Поэтому конфликты между личностью и коллективом нашли отражение во многих произведениях русской литературы. Одно из таких произведений – драма М. Горького «На дне». Действие происходит в ночлежке для нищих, где собрались люди самого разного толка, однако все они отвергнуты социумом. У каждого из них – собственная жизненная трагедия, в основе которой лежат простые человеческие слабости.

1. Однажды отвергнутый обществом, оказавшийся на «социальном дне» человек уже не в силах подняться, справиться с превратностями судьбы. Так считает один из обитателей ночлежки – Бубнов. Жизнь для него потеряла свою значимость: владевший когда-то красильной мастерской, герой в одночасье теряет всё. Сброшенный «на дно», потерявший веру в людей и правду, переживший предательство жены, теперь он убежден в том, что в мире все подчинено жестоким и непреложным законам, которым бессмысленно сопротивляться. Мысль выбраться из ночлежки, изменить привычный ход вещей и начать новую жизнь кажется Бубнову абсурдной. « Все люди на земле - лишние…» — отмечает герой. Покинутый окружением, он озлоблен на социум и не способен на веру и прощение.
2. «Человек всё может – лишь бы захотел», — уверен другой герой пьесы, новый постоялец ночлежки, странник Лука, вступающий в условный конфликт с идейными утверждениями Бубнова. Лука – загадочный старец, почти блаженный, неизвестно откуда взявшийся и куда направляющийся. О его судьбе не знает никто, однако, по словам проповедника, на его долю выпало много горя и трудностей. Однако праведник уверен, что с внешней уродливостью, жестокостью жизни и общества можно справиться, достаточно верить в человека, вселять в него надежду, пусть порой и обманчивую. «Не всегда правдой душу вылечишь» — убежден старец, утешающий героев ночлежки. Отвергнутый обществом, как и прочие действующие лица пьесы, Лука продолжает верить в обитателей «дна», в высокое предназначение каждого из них.
3. Несмотря на кажущуюся обреченность жизни, некоторые из героев не теряют веры в светлое будущее, мечтают подняться со дна социального на лучшую жизненную ступень. Васька Пепел – бунтующий образ в пьесе. Его отец был вором, и сам он привык к подобному ремеслу с детства. В отличие от других действующих лиц, Пепел отвергнут обществом изначально, как потерянный человек, судьба которого предопределена и заранее известна. Он стремится изменить самого себя, тем самым доказав коллективу, что его доля может быть лучшей, а сам он может стать честным и порядочным гражданином. Он любит Наташу, мечтает увести ее из ночлежки, где она вынуждена терпеть побои сестры, и переехать в Сибирь, где никто не узнает о его прошлом, а, значит, не станет судить за былые ошибки.
4. «Человек – это звучит гордо!» — утверждает свою горькую правду еще один постоялец ночлежки, бывший телеграфист Сатин. Он убежден в том, что человеческая жизнь дорого стоит, поэтому каждый нуждается в сочувствии. Сатин, как и Лука, сострадателен к ближним, готов помочь нуждающимся. Однако пребывание на социальном «дне» делает его безразличным к жизни в целом. Он не видит смысла в действии, поэтому осознанно губит себя. Когда-то отправленный в тюрьму за убийство, а теперь обитающий в ночлежке, он не хочет измениться, поскольку считает существование «на дне» естественным ходом существования. Он отвергает общество, в котором больше не видит правды. Правда, по его мнению, – в самом человеке, однако, и до этого Сатину нет никакого дела. Сломленный обстоятельствами, он отказывается бороться, оставаясь безразличным к своей дальнейшей судьбе.
5. Обреченные на гибель герои пьесы неизбежно идут ко дну. Их связывает общность судеб и положение, в котором они находятся, трагичность окружающего мира, отвергнувшего каждого из постояльцев ночлежки по разным причинам. Актер, в прошлом успешно выступающий на сцене, теперь беспробудно пьет. Он мечтает вылечиться от алкоголизма и вернуться на подмостки, постоянно цитирует знаменитые литературные отрывки. Однако осознание собственной слабости, забвение общества, невозможность выбраться из нищеты толкают героя на самоубийство. «Истину в вине» ищут и другие персонажи драмы: Андрей Митрич Клещ, слесарь, оказался на дне из-за болезни жены. С ее смертью он ждет облегчения от груза ответственности, однако теряет работу, ещё больше озлобившись на людей и потеряв последнюю цель существования, бездельничает вместе с Сатиным. Герои не в состоянии найти правильный путь, изгнанные из коллектива на социальное «дно», они гибнут там, лишенные надежды на будущее.

В сегодняшней «Школе филологии» мы печатаем с небольшими сокращениями статью Георгия Дмитриевича Гачева о пьесе Горького «На дне». Она была написана в 1960 году, а вышла в 1966 году в журнале «Театр» (№ 12). Её появление вызвало фурор среди литературоведов и критиков - так свежо, необычно и смело прозвучали предложенные трактовки, так решительно и мощно была развёрнута перед обществом 60-х годов проблема человека и правды. Статья Г.Д. Гачева активизировала не только критическую мысль - она привела и к появлению новых интерпретаций горьковской пьесы на театральных подмостках.

Думаем, что эта яркая статья должна быть доступна каждому современному учителю словесности. Её значение выходит далеко за рамки горьковедения. Здесь читатель находит целую мировоззренческую и даже педагогическую концепцию того, как нужно подходить к человеку, являющемуся в мир со своей правдой. И разве в каждом из нас, учителе, выстраивающем отношения с очень разными детьми, не должна быть частичка того Луки, которого увидел в пьесе Г.Д. Гачев?

Размышляя над этой статьёй, мы отдаём дань памяти безвременно ушедшему от нас учёному.

Что есть истина?

Прение о правде и лжи в «На дне» М.Горького

…Д алеко ли то время, когда бури и споры кипели вокруг горьковских пьес? Теперь даже если они и идут на сцене театра, то смысл их кажется привычно ясным и однозначным. Хрестоматийная пора для них уже наступила. Попробуем взглянуть на Горького в свете проблем, волнующих современное мировое искусство.

Их средоточие - проблема человека. Мы видим, как… все, даже прекрасные, вещи, создаваемые трудом человека, противостоят ему как чуждая ему сила, сламывающая его душу и волю к счастью. Это, по выражению Маркса, отчуждение классового общества и производства от человека, когда “созданное людьми поработило и обезличило их”, как писал Горький в «Челкаше», обозначилось уже на рубеже XIX–XX веков и предстало для искусства как один из главных вопросов наступающего нового века. Теперь вопрос уже не нов. Внутри него уже открыты сотни сторон и проблем, но именно поэтому нам стало труднее выявить его главную суть. И вот здесь нам приходит на помощь Горький, в творчестве которого совершалось первооткрытие всей этой проблемы. Столкновение человека и отчуждённого от него мира вещей предстаёт у Горького в простоте и ясности, всегда присущих первичной постановке вопроса.

Выступив с самого начала своего творчества со страстным убеждением, что человек велик и прекрасен, что его творчество и его счастье - высшие ценности на земле, Горький сразу же столкнулся с той трудностью, что он мог об этом сколько угодно заявлять, кричать, петь, но доказать этого не мог. Всем очевидные факты жизни говорили, что роль человека в жизни становится всё более мелка и незначительна, что за его счёт крупнеют города и вещи. В весьма меланхолической сказке «О Чиже, который лгал, и о Дятле, любителе истины» автор с горечью вынужден признать, что все “упрямые вещи” - факты, логика вещей - опровергают идеи Чижа и вытесняют их в сферу “нас возвышающего обмана”. Зато позиция Дятла логически безупречна и оккупирует сферу правды, истины. Тем не менее человек не может смириться с этой “правдой” и поёт славу “безумству храбрых”. Но почему же безумству? Почему “ум” должен оставаться на стороне Ужа, а Соколу выпадает удел слыть чудаком? Не таится ли какой-то “подвох” в самом сложившемся у людей понимании ума и истины? А раз так, то что же такое правда?

Таков комплекс вопросов, который волновал Горького с самого начала его творчества и до конца его жизни. Он и оставил нам идею действенного, практического гуманизма, по которой правда живёт не вне людей, но создаётся людьми в ходе творчества и революционного преобразования жизни во имя Человека. Это капитальное для всего искусства XX века художественное открытие мы рассмотрим подробнее на примере пьесы «На дне», одного из самых ёмких по мысли творений Горького.

«Н а дне» - это прение о правде. Здесь все (разные люди - разные миросозерцания) идут на штурм правды. Это слово чаще всего упоминается в пьесе - чаще даже, чем слово “человек”. Это - притча о правде, её катехизис: пьеса строится как цепь вопросов и ответов. Одни в исступлении проклинают правду, другие с не меньшей остервенелостью и даже самоубийственным злорадством тычут себе и людям в лицо эту правду... Но кто знает, что она такое?

Тот революционный шаг в логике мышления, на который в пьесе «На дне» отважился Горький, состоял в том, что он прямо связал, перекинул мост между понятиями “человек” и “правда” (истина). В завершающих споры о правде и человеке монологах Сатина эта мысль формулируется чётко: “Что такое - правда? Человек - вот правда”. “Существует только человек, всё остальное (в том числе и правда. - Г.Г.) - дело его рук и его мозга”. В «На дне» Горький и пытается уяснить и себе и людям: как рождается правда, на что она опирается?

Горький заостряет вопрос до предела: раз интерес Человека не находит себе выражения на языке “логики фактов”, то, следовательно, на этом языке говорит чей-то другой интерес. Если Дятел упрекал Чижа за то, что его речи о счастье и красоте неистинны, ибо не бескорыстны, и Чиж вынужден был признать себя побеждённым, то теперь вопрос ставится иначе: а так ли уж бескорыстна сама обвинительница - “беспристрастная” логика фактов? Не говорит ли её устами какое-то другое, враждебное человеку начало?

Сама постановка вопроса о том, что у мышления, истин и фактов есть фундамент, сразу сбивала спесь с логически точно выдержанных, непротиворечивых суждений и доказательств дятла “с фактами в руках”, ибо решительно заявляла, что не истина, с которой должно человечество сверяться, сама по себе существует, но человечество в своей жизни само творит и свергает истины, подобно тому, как оно творит и свергает все “факты”, всех богов. Вот почему полную правду можно получить не в споре одних мыслей, а в столкновении мыслей (“правд”), просвеченных и тут же сопоставляемых с реальным существованием вообще и высказывающих их людей в особенности. “Не в слове - дело, а - почему слово говорится”, - говорит Лука Бубнову и Барону, смеющимся над рассказом Насти о любви к ней Рауля. С этой точки зрения большей реальностью обладает не “факт” - была эта встреча у Насти “на самом деле” или она вычитана ею в книжке «Роковая любовь», - а внутренняя потребность Насти в такой любви, которая может и не сбыться (это - сфера “обстоятельств”), не стать “фактом”. Сама эта внутренняя потребность более всего характерна для Насти, и она, а не свершение, не “дело”, должна стать основанием для суждения о ней, о том, что она такое. Но поскольку эта потребность не отделилась от Насти и не вылилась в какой-то факт её жизни, то свидетелей этой её сущности нет, доказать её нельзя. А так как правдой (истиной) привыкли считать лишь доказуемое, то есть то, что имеет предметное существование отдельно от человека, то и получается абсолютное расхождение правды о Насте и правды Насти, так что “правда” (Настя - есть проститутка, фантазёрка и т.д.) абсолютно не улавливает её истинной сути.

Между тем, по Горькому, реальным существованием обладает прежде всего человек, как бесконечный потенциал фактов, поступков, дел, мыслей; а всё, что от него отделяется, есть частичное и часто ложное его осуществление. Речь не об оценке социально-исторического человека России того времени - об этом ниже, - речь о взаимном отражении человека и его дел. Факт и мысль могут быть поняты лишь в сращении с человеком, их “автором”. Потому “верить” и “знать” у Горького в «На дне» подчёркнуто отождествляются. “Лука. Я - знаю... Я - верю”.

“Существует только человек, всё же остальное - дело его рук и его мозга” (Сатин) - вот второе основоположение исповедуемой Горьким в «На дне» философии. Следовательно, если правда, объективная истина должна опираться на что-то более глубокое, чем она сама, то, по Горькому, этой опорой является Человек. Лишь человек обладает реальным бытием.

Я им не звонилаЧеловек оказывается лишним, выкинутым на дно, в осадок бытия (или, может быть, “дно” следует понимать как глубинную его основу, где лишь и выявляется сущность?). Спокойно говорит Бубнов Насте: “Ты везде лишняя... Да и все люди на земле - лишние”.

На основе такого отчуждённого от человека бытия и формируется отчуждённая от человека, не на доверии человеку, не на сращении с ним, а на “фактах” и “доказательствах” строящаяся “логика вещей” (как точно это её наименование!), которая рассматривает человека в ракурсе вещей: принимая их за фундаментальное основание, а не вещи - в ракурсе человека.

И вот как глаголет эта объективная, “железная” логика вещей и какие правды извлекаются её способом в пьесе «На дне»:

“Костылёв (Луке). Неудобство, видно, имеешь на одном-то месте жить? Лука. Под лежач камень - сказано, - и вода не течёт...

Костылёв . То - камень, а человек должен на одном месте жить...”

Вот с точностью определена разница в нынешнем положении предметного мира и человека: “камень”, то есть, предметный мир, выстроенный людьми, между прочим, и из камней, обладает самодвижением, чуть ли не свободой воли: для него-то действительной оказывается пословица “под лежач камень и вода не течёт”, созданная первоначально для человека, чтобы выразить его свойство двигаться, хотеть, проявлять волю и т.д. Теперь же, напротив, камень принял прежнее свойство человека, а человек - свойства камня: должен выполнять его (“камня”) волю, а для этого должен быть в удобном для хозяина положении, всегда на нужном месте (чтобы, когда господин пожелает его взять, он нашёл бы его, как инструмент, на прежней полочке). Тот же Костылёв уточняет: “Нельзя, чтобы люди вроде тараканов жили... Куда кто хочет, туда и ползёт... Человек должен определять себя к месту... Не путаться зря по земле”. Если раньше вещи лежали на земле “зря”, пока человек не придал им место и форму, то теперь человек, оказывается, существует “зря” и вынужден, как виноватый, непрерывно оправдываться перед вещным миром, что от его существования есть польза:

“Лука . А если которому - везде место?

Костылёв . Стало быть, он - бродяга, - бесполезный человек”.

Итак, “человек должен определять себя к месту”. Тем самым место становится определением для человека. И на вопрос: что такое этот человек? - “логика вещей” даёт точное, основанное на “фактах” (месте), знание: то-то и то-то.

Лука, как не привязанный ни к какому месту и цели, - есть никто, пустой человек, а вот полицейский Медведев уже заполнен общественным содержанием, есть кто-то. В последнем действии Бубнов доказывает ему, что он уже тоже никто:

“Ты, брат, теперь - тю-тю! Ты уже не будошник... конечно! И не будошник, и не дядя...

Алёшка . А просто тёткин муж!

Бубнов . Одна твоя племянница в тюрьме, другая - помирает...

Медведев (гордо ). Врёшь! Она - не помирает: она у меня без вести пропала!”

Человек ещё жадно цепляется за формулу “логики вещей”; “без вести пропала” - может, она что-нибудь ещё да значит и делает его всё-таки “дядей”. Это - самоудостоверение личности, вроде фразы: “Мой организм отравлен алкоголем”, - которая делает для Актёра ещё достоверным его существование на белом свете.

“Бубнов . Всё равно, брат! Человек без племянниц - не дядя!”

Итак, любое определение от другого исходит: “дядя” зависит от существования племянниц; “будошник”- от будки. Лишь определение Человек себе довлеет. “Есть - люди, а есть - иные - и человеки”, - говорит Лука. Хозяин ночлежки Костылёв этого различения не понимает.

“Костылёв . Ты не мудри... Что такое - люди и человеки?

Лука . Вот ты, примерно... Ежели тебе сам Господь Бог скажет: Михаиле! Будь человеком! - ...всё равно - никакого толку не будет... как ты есть - так и останешься...

Костылёв . А я... ты знаешь...” (Следует типичнейший ход отчуждённого сознания: о себе индивиду нечего сказать, и он сразу опирает себя на другое существование.) “...У жены моей дядя - полицейский? И если я...”

Итак, “я - есть муж племянницы полицейского”- вот что в определении себя как человека может сказать Костылёв. В то же время “системой координат” этих отчуждённых правд совершенно не улавливаются человеческие сущности людей. Мы-то, например, бьёмся и гадаем, что такое Сатин, воспевший гимн Человеку, каков его характер, духовный мир и т.д. А вот верящий в порядок и закон (“Надо жить честно!”) Татарин, оказывается, точно знает, что такое Сатин: “Татарин (Сатину). Мешай карта! Хорошо мешай! знаем мы, какой-такой ты”,- имея в виду точное определение: “Человек Сатин - есть шулер”. Так и полицейский Медведев спокойно и уверенно заявляет встреченному впервые страннику - Луке, что он всех здешних людей знает:

“Медведев . Как будто я тебя не знаю...

Лука . А остальных людей - всех знаешь?

Медведев . В своём участке я должен всех знать... а тебя вот - не знаю...

Лука . Это оттого, дядя, что земля-то не вся в твоём участке поместилась... осталось маленько и опричь его...”

Раз правда живёт вне человека, то человек объявляется потенциальной, заведомой ложью, так что он всё время стоит под подозрением (что религии выражали в идее “первородного греха”). “Бубнов. И чего это - человек врать так любит. Всегда - как перед следователем стоит, право”. Мир отчуждения со своей якобы “объективной” правдой (логикой) вещей есть непрерывный суд, “процесс” над человеком.

Потому и покинутый правдой человек, не веря себе, мечется, ищет её, смысл жизни в мире вокруг себя и вопиет, вопрошает:

“Клещ . Где правда? (Треплет руками лохмотья на себе.) Вот - правда! Работы нет... силы нет! Вот - правда! Пристанища... пристанища нету!” Клещ здесь совершенно точно перечислил те признаки, на которых строится правда о нём: он словно даёт себе свидетельство о благосостоянии (“лохмотья”), свидетельство о месте работы (“работы нет”), сведения о местожительстве (“пристанища нету”), и по всем статьям выходит, что он обладает нулевым существованием.

Итак, бесчеловечные общественные отношения привели к тому, что человек и правда встали в островраждебные отношения друг к другу. “Логика вещей” видит в этом слабость и трусость человека смотреть правде, “фактам” прямо в глаза (вспомним размышления Ужа после смерти Сокола). Но Горький в этом прозревает лживость и мнимость самой этой “правды”, пустоту и бессодержательность “истин”, добываемых “точной”, от человека не зависящей логикой.

Н о если наличная “логика вещей”, выработанная в очищенном от человека мире, действует только в этих пределах (как механика Ньютона всё же действительна в особых пределах - даже после революции в естествознании конца XIX века и в XX веке), то как освоить мыслью новую правду о человеке, которая не только приоткрылась человечеству на рубеже XIX–XX веков, но всё более настойчиво стала вторгаться, взрывать мир вещей и его логику, проявляясь прямо в революционных переворотах.

Очевидно, первое условие для выработки этой новой логики “человекоправды” - это обнаружить в существующей жизни такую реальность, где законы, интересы и логика мира отчуждения теряют свою силу и где бытие (нет! - по сути дела - небытие) оказывается такой сферой. И «На дне» есть не что иное, как «Разговоры в царстве мёртвых» (ср. диалоги Лукиана), ибо все эти люди - изгои, “лишние”, не нужные обществу, а с другой стороны, само это общество (и ничто в нём) им не нужно. Сюда вытеснен Человек из мира отчуждения, и слесарь Клещ, спускаясь к концу пьесы на дно, тем самым возвышается в Человека.

Итак, перед нами - царство “не от мира сего”. Здесь люди никуда не торопятся, не преследуют никаких целей. Никакого изнутри идущего движения, событийного конфликта здесь нет. И те действия, поступки, столкновения интересов, которые всё-таки в пьесе совершаются, вторгаются сюда сверху, это - толчки с поверхности, а не со дна. Единственная событийная фабула в пьесе - это сюжетная линия отношений Василисы - Костылёва - Пепла - Наташи. Страсть Василисы к Ваське и её стремление удалить с пути ненавистного ей мужа и приводит в третьем акте к драке, убийству, а затем - к каторге. И в четвёртом акте опять на дне - игры, возлияния, философствования о смысле жизни, Человеке и т.д.

Правда, в этом абсолютном состоянии нирваны находятся лишь двое из обитателей ночлежки: Сатин и Бубнов. Они уже избавились от желаний и стремлений, страха смерти и великодушно добры (как Сатин) или великодушно злы (как Бубнов) к людям. Да, они - две ипостаси одного состояния свободы и свободного человека. И Сатин (а не только Бубнов) циничен: походя, равнодушно разрушает иллюзии, - так он рушит мечту Актёра - “ложь” Луки о лечебнице для “органонов”, и в результате Актёр кончает с собой. С другой стороны, и Бубнов благожелателен и добродушен. В четвёртом акте он всех угощает водкой: “Я, брат, угощать люблю! Кабы я был богатый... я бы... бесплатный трактир устроил! Ей-богу! с музыкой и чтобы хор певцов... Приходи, пей, ешь, слушай песни... отводи душу!”

У них жизнь течёт без страданий, легко: даже Лука с наибольшим любопытством приглядывается к Сатину, чувствуя в нём какую-то абсолютную уравновешенность, устойчивость.

“Лука . Весёлый ты, - Костянтин, - приятной!.. Легко ты жизнь переносишь! А вот давеча тут... слесарь - так взвыл - а-а-ай!

Сатин . Клещ?”

Почему же Сатин ощущает жизнь как благо, счастье, радость, а Клещ - как непрерывное несчастье и страдание? Сатин превозмог цели, не полагает их вне себя, а Клещ целеустремлён: мечтает “работать”, чтобы вырваться со дна - “в люди”. Целеустремлённость здесь выступает как качество, унижающее человека, опутывающее его отношениями мира отчуждения и обесчеловечивающее его. Эта лёгкость в жизни и характере человека - есть нечто противоестественное в мире, где люди привязаны к вещам и перетягиваются от одной вещи (места) к другой через интересы, цели, заботы; человек думает, что это изнутри его идущие проявления (акты) его воли: на самом же деле - это сквозь него проходящие магнитные силовые линии, тяготения, возникающие как отношения между вещами, в которые втянут человек. И эту силу тяжести человек непрерывно ощущает. Здесь же есть гармонии с самим собой и бытием. “Хорошо это - чувствовать себя человеком! - говорит Сатин. (Он не хотел бы стать Человеком, он есть таков. - Г.Г. ) - Я - арестант, убийца, шулер - ну да!” (Даёт он себе определение по месту в системе вещей: он не привязан к вещам, а отвязывает их с им присущих мест (“вор”), не им служит, а играет ими (“шулер”), и потому вещихотят прицепить его к себе силой (”арестант”). - Г.Г. )

“Когда я иду по улице, - люди смотрят на меня, как на жулика... и сторонятся и оглядываются... и часто говорят мне - мерзавец! Шарлатан! Работай! Работай? Для чего? Чтобы быть сытым? (Хохочет .) Я всегда презирал людей, которые слишком заботятся о том, чтобы быть сытыми. Не в этом дело, Барон! Не в этом дело! Человек - выше! Человек - выше сытости!”

Итак, Сатин идёт по улице совсем не стыдливо, а празднично, горделиво, чувствуя себя Человеком, стократ более остро и мощно оттого, что рабы вещей и сытости - пищат на него. Он Человек - совсем не несмотря на то, что он шулер или “хотя” он шулер; - не по принципу “и в рубище почтенна добродетель”... В «На дне» люди дна - это те, кто по своей воле или подвигнутые на это обществом преступили черту общества отчуждения. Отверженные! Униженные! Оскорблённые! Несчастные! - сочувствует им добродетельное буржуазное сознание, самоудов­летворённо ощущая себя-то правильно, разумно и счастливо живущим.

И вдруг каким-то ошеломляющим логическим ходом Горький показывает, что эти люди испытывают истинное счастье и веселье жизни, что они чувствуют в себе присутствие Человека, горды и не променяют своё состояние на рабство у корыстных целей и интересов...

Т аким образом “дно” выступает, как такая сфера жизни, где может складываться способ мышления, противоположный “логике вещей”… На дне, где нет вещей и интересов, нет корыстного, практического, материального отношения к ним. От них остались лишь бесплотные сущности: понятия, мысли, названия, слова, и ими непрерывно перебрасываются, обмениваются люди дна. Но зато в этом вакууме создаётся исключительно благоприятная среда для просвечивания понятий, слов, которыми орудуют в мире поверхности. Сатин и Бубнов и действуют, и живут прежде всего как существа лишь мыслящие. Действие в «На дне» - это прежде всего движение понятий, и по жанру эта пьеса близка к философскому диалогу, в котором Сатин и Бубнов играют роль софистов, а Лука - роль Сократа. Сходство это совсем не внешнее. Как в эпоху Платона только начинала складываться логика вещей и надо было устанавливать твёрдые, самостоятельные понятия, не зависящие от индивидуальности человека, так в эпоху Горького, когда развитие жизни стало взрывать мир отчуждения и его логику, потребовалась новая чистка человеческих понятий. Её и проводит непрерывно литература XX века, которой так присущ жанр философского спора (А.Франс, Г.Ибсен, Б.Шоу, Р.Роллан, Томас Манн и т.д.). Анализируя «На дне», мы поэтому во многом имеем дело с основной проблематикой всей художественной мысли XX века.

Итак, в «На дне» развивается действо понятий, и оно поначалу далеко превосходит своей интенсивностью материальные действия персонажей. Так в первом акте невозможным делом оказывается... подмести ночлежку. Метла переходит из рук в руки, точнее, друг к другу переходят слова о том, что надо бы подмести и именно тебе и почему (всё это каждым обосновывается логично), пока вновь пришедший постоялец Лука как новенький не приносит при поступлении эту искупительную жертву…

Да, но зато в сфере сознания движение совершается, и интенсивное. Сама жизнь здесь, на дне, произвела предельное абстрагирование человека от отношений, связей, целей, которыми “наверху” руководствуются люди в объяснении жизни.

“Клещ . Ничего нет! Один человек... один весь тут”. Потому здесь так легко растворяется и “остраняется” содержание всех определений, понятий: что есть человек, жизнь, стыд, совесть, правда и т.д., выявляется их реальная суть и ценность, откуда она берётся, и может быть обнаружена прямая связь всех этих “высоких” понятий (совесть, честь) с отношениями отчуждённого бытия.

Это особенно ясно видно по людям, ещё лишь спускающимся на дно. Так, Клещ до смерти Анны был не просто “человек”, а ещё был “муж” и “слесарь”. Эти два определения у него остались от отношений и связей мира поверхности, - и то они вели между собой бешеную борьбу: стать самим собой “слесарь” в Клеще сможет лишь если убьёт в себе “мужа”.

“Какие они люди? - с презрением говорит он Ваське Пеплу о ночлежниках. - Рвань, золотая рота... люди! Я - рабочий человек... мне глядеть на них стыдно... Я с малых лет работаю... Ты думаешь, я не вырвусь отсюда? Вылезу... кожу сдеру, а вылезу... Вот погоди... умрёт жена... Я здесь полгода прожил... а всё равно, как шесть лет...

Пепел . Никто здесь - тебя не хуже… Напрасно ты говоришь...

Клещ . Не хуже! Живут без чести, без совести...

Пепел (равнодушно). А куда они - честь, совесть? На ноги вместо сапогов... не наденешь ни чести, ни совести”.

Итак, формируясь в “логике вещей”, все прекрасные понятия, такие, как труд, стыд, честь и совесть, сразу же совершают первое преступление перед человеком: они рождают спесь, высокомерие, презрение, неуважение к людям, словом, сразу же, как первородный грех свой, несут в классовом обществе - бесчеловечность. Смотрите: Клещ, который лишь на одну ступеньку ещё стоит над “дном”, уже не видит в своих сожителях людей: ему застила глаза его рабочая гордость, стыд и совесть. И вполне закономерно в его устах является следующее бессознательное и многозначительнейшее признание: “Ты думаешь, я не вырвусь отсюда? Вылезу... кожу сдеру, а вылезу... Вот погоди... умрёт жена...”

Оказывается, его стыд, совесть и т.д. требуют чуть ли не человеческих жертвоприношений: пока жива жена Клеща, необходимость кормить и заботиться о ней связывает ему руки и мешает его целеустремлённости. Живя в человеке, такие добродетели, как целеустремлённость, стыд и совесть, побуждают его не только презирать дальних, но лютой ненавистью ненавидеть прежде всего - ближних своих. Итак, как только человек дал себя на йоту связать хоть одним, пусть самым прекрасным, отношением, целью, понятием из сферы отчуждённых отношений (таким даже, как честь, совесть), он немедленно перестаёт быть человеком, а лишь рабочим, честным, совестливым и т.д. и становится беспощадным врагом людям, которому ни до кого нет дела: пусть издохнут все, а он будет честным! В голос с Клещом именно это прямо проговаривает родственный ему Татарин, который чтит “закон”.

“Кривой Зоб (благодушно ). Чудак ты, Асан! Ты - пойми! Коли им честно жить начать, они в три дня с голоду издохнут...

Татарин . А мне какое дело! Надо честно жить!” Насколько великодушнее и человечнее “жулики”! “Нет на свете людей лучше воров!” - заявляет Сатин (а он-то знает, что есть Человек!), на что Клещ вновь упрямо твердит: “(Угрюмо.) Им легко деньги достаются... Они - не работают...”
Его прекрасный принцип: “работать!” - имеет высшей целью, оказывается, деньги, которые не дадут ему умереть с голоду, - вот суть и призвание Человека. Для вора Пепла деньги лишь частная подробность, средство бытия: он не загипнотизирован ими. Рабочая же гордость Клеща и законолюбие Татарина питаются соками злобы и зависти. А те, “жулики”, даже к ним добры и снисходительны: зовут их чай и водку пить. И в конце пьесы даже Татарин и Клещ оттаивают, становятся человеками (когда у них обрубились все цели и все надежды выбиться “в люди”)…

Но оказывается - много человеку надо. И самоубийство Актёра в момент, когда все жители ночлежки сливаются в братском единении… сразу опрокидывает красоту свободной жизни на “дне”. Да, человек здесь свободен, но он и абсолютно пуст, живёт лишь отрицательным содержанием. И его красота носит тоже пустой, отрицательный характер: в нём лишь нет той гнусности и рабства, в котором живут и мечутся люди поверхности.

И вот перед нами раскрывается новая бездна: труднейшая задача позитивного творчества. Для этой задачи опускание человека на дно было необходимым моментом, как забвение того ложного, чему учили, стирание отчуждённых письмен, превращение души человеческой в tabula rasa, приуготовленную для новой, положительной жизнедеятельности. Но что и как, какой мир и какая логика будут теперь вырастать на промытой и очищенной субстанции Человека? Эта проблематика связана в пьесе с образом Луки.

Д ля Луки убеждение, что все - люди, все - равны, то, к которому лишь в конце приходит Клещ, есть исходное. Он и является в ночлежку с этим заявлением, выговаривая его в первой же своей фразе:

“Лука . Мне - всё равно! Я и жуликов уважаю, по-моему, ни одна блоха - не плоха; все - чёрненькие, все - прыгают... так-то”.

И не случайно Лука является в пьесе в тот момент, когда работа разрушения всех ценностей мира поверхности и его логики доведена уже до оргии отрицания. Ночлежники с упоением набрасываются на Клеща и одно за другим размалывают последние - коренные, казалось, твёрдые - основания “наддонного” бытия: труд, честность, совесть. И затравленный их “бесовской” софистической логикой и всё же не сгибающийся Клещ, как это ни парадоксально, предстаёт в этот момент последним оплотом и надеждой человеческого бытия: он всё же чего-то хочет, верит, надеется, стремится, не примиряется с тем, что небытие остаётся как единственная сфера, где человек может быть человеком.
У тех всё пусто, всё съедено отрицанием. У Клеща, пусть в изуродованной форме (бесчеловечность, жестокость), теплится ещё жажда положительного, содержательного бытия человека, представление о том, что это возможно. Бубнов и Сатин, как софисты, просто до логического предела доводят логику вещей и разрушают её её же силой, примеряя к ней её же собственные критерии, договаривая всё до конца, без иллюзий. Они разрушают это мышление, обнаруживают его пустоту, но и сами ещё не выходят из пределов “логики вещей”, не подозревают о возможности другой (идея “человекоправды” является у Сатина в конце, после того как Лука “проквасил сожителей” и его в том числе).

Вот почему неизвестно ещё, на чьей стороне наши симпатии, точнее: в чьей позиции больше содержания - в позиции нелогичного, себе противоречащего Клеща, который косноязычно, но с чернозёмной мощью веры и надежды, с яростью и болью глаголет о работе, стыде, чести и совести, или в бесстрастной логике Бубнова и Сатина, чьё спокойствие отдаёт холодом смерти (недаром Бубнов где-то в пьесе сравнивается с Вороном: это не Уж, но Ворон). И Клещ среди этих ливней цинической иронии воздевает руки горе и “бросает в небо богохульства” - и возвышается до той же сатанинской мощи, которой обладали все несгибаемые бунтари и мятежники: от Каина, Прометея и т.д.

Софистическая логика Сатина и Бубнова во имя правды разрушает все истины отчуждения, но и не даёт и не подозревает о “человекоправде”, смешивая в одну кучу с ложью общества отчуждения - мечты Насти, Актёра, Клеща, Пепла и т.д., видя в них только самообман, иллюзии, но не прозревая в них качественно иное: потенцию положительного, творческого выявления каждым своей индивидуальной сущности как Человека. Эта несгибаемость Человека, выражающаяся в его вере в справедливую, прекрасную жизнь даже вопреки всем доказательствам логики вещей, выражена в притче о праведной земле - этой идейной сердцевине пьесы. Здесь сталкиваются друг с другом “человек” со своей верой, что праведная земля существует, и “учёный” с “верными” картами и планами, опровергающими веру человека как якобы иллюзию.

“Покажи ты мне, сделай милость, где лежит праведная земля и как туда дорога?” Он, “человек”, конечно, не настолько ещё “учён”, чтобы отдать себе отчёт в том, что он спрашивает одно (дорогу в другую землю), а имеет в виду другое (путь к другой жизни, иному её устройству). Но учёный-то уже настолько учён, чтобы не понимать человека и человеческое содержание в логическом вопросе. Человек задаёт вопрос в системе отсчёта: “Человек”. А учёный его понимает в системе: “Логика вещей”. Потому он и действует согласно её требованиям: раскладывает карты и ищет землю под названием “праведная”. Учёный действует здесь, как запрограммированная кибернетическая машина, которая может дать ответ лишь в своей программе, - праведной земли не существует. Переносное значение “сигнала” ему не понятно. “Учёный” рассуждает здесь так же, как участковый Медведев, - ведь он, как специалист, есть тоже участковый: обо всей земле и человеке он рассуждает на основе своего участка (географии) и его логики. “Ну, тут и человек рассердился - как так? Жил-жил, терпел-терпел и всё верил - есть! А по планам выходит - нету! Грабёж... (Да, его самого ограбили, ибо вера в праведную землю и жила в его груди как его истинное “я”. - Г.Г.) И говорит он учёному: ах ты... сволочь эдакой! Подлец ты, а не учёный... да в ухо ему - раз! Да ещё!.. А после того пошёл домой и - удавился!”

Так заплатил свободный человек за свою веру - сам заплатил, по своей воле: никто его не тянул на это. Он есть именно тот, о ком Сатин говорит: “Человек - свободен... он за всё платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум. Человек за всё платит сам, и потому он - свободен!” И этот акт свободной воли человека есть высшее доказательство тому, что “а всё-таки она вертится”, что “праведная земля” есть, существует, никогда не умирает, ибо её обитель - не в квадратных километрах, а в воле людей, в сущности Человека. И за неё-то идёт непрерывная борьба на полях истории.

И так, “человек” - это тот, в ком бьёт родник воли, желание лучшего. И этим он отличается и от мёртвых “людей” - роботов отчуждения и не менее мёртвых циников и софистов. Признаком, что живая жизнь бьёт в человеке, является его “хочу!”.

В «На дне» это “хочу!” в самой чистой и ещё бессодержательной форме предстаёт в образе Алёшки. Он выражает мощь этой своей молодой жажды положительной жизни через истерическое отрицание всех желаний: “А я такой человек, что... ничего не желаю!” В этом Алёшка, кажется, сравнивается (в смысле “становится таким же”) с Сатиным и Бубновым, достигает их свободы от каких-либо целей.

Но зачем же кричать об этом так надсадно? Бери пример с мэтров небытия! Ни Сатин, ни Бубнов об этом не говорят, а просто живут, ничего не желая. И вот как только “ничего не хочу!” выступило в этой форме - в истошном крике Алёшки, - это уже означает само разоблачение жизни на дне, как якобы естественной для свободного человека. Нет, такое существование есть предел противоестественности, абсолютно враждебно человеческой природе. “Не хочу!” как крик уже есть могучее и страстное: “Хочу!”.

“Лука (добродушно ). Эх, парень, запутался ты...” И вот вся деятельность Луки далее будет заключаться в том, чтобы помочь людям распутать себя, свою сущность. Но недаром с ним, с Алёшкой, Лука говорит добродушно: уже тем, что в нём так мучительно рвётся наружу желание, Алёшка отторгнут от сатинско-бубновского небытия и принадлежит миру живых. И вот отсюда - из несломленной индивидуальности каждого человека - исходит источник всего в том искомом мире, который пытается строить Лука: “Он (человек. - Г.Г.) каков ни есть, а всегда своей цены стоит”.

Итак, каждый индивид - источник особого качества, неведомого миру. Потому, если для участкового Медведева каждый человек ясен (“Я знаю всех”): весь исчерпывается своим местом, и для него “пачпорт” есть всё, что есть человек; - то для Луки каждый человек есть Икс, неизвестность, влекущая загадки. “Все, милачок, - говорит он Сатину, - как есть, для лучшего живут! Потому-то всякого человека и уважать надо... неизвестно ведь нам, кто он такой, зачем родился и что сделать может... может, он родился-то на счастье нам... для большой нам пользы?..”

Это и есть руководящая максима и в поведении с людьми и в познании их. Лука и выступает, как повивальная бабка, помогающая разродиться этой священной для мира сути каждого человека, этому заведомо удивительному, ещё не ведомому ни миру, ни себе существу, которое, может, одарит человечество великими делами и мыслями. Но как выявить эту индивидуальную сущность (правду) каждого человека? Это самый сложный вопрос, и в пьесе намечен лишь первый шаг, который можно сделать на этом пути. Но хоть он и первый, нельзя его недооценивать, ибо, как первый, он и совершает основной перелом в жизни человека: побуждает его жить не автоматически, по воле вещей, а из себя, творчески (“Сатин. Старик живёт из себя, он на всё смотрит своими глазами”).

Началом этого творчества и является мечта каждого человека. Она всегда есть первое произведение его сокровенной человеческой правды, ещё не превратившейся в предмет, в безличную истину, но сращённая с его “я”. Вот почему мечта (вымысел) выступает у Горького как важнейшая гносеологическая категория для познания человеческой (а не отчуждённой) правды о данном человеке. И вся деятельность Луки состоит в том, что он, как медиум, улавливает сигналы индивидуальной мечты, излучающиеся от каждого человека, и даёт этой мечте оформиться в целое. Тем самым и их мечта, впервые найдя отклик, понимание, начинает крепнуть, а с ней крепнет доверие человека к самому себе, и он оказывается способен к первому в жизни самостоятельному действию, на котором лежал бы отпечаток его человеческой личности (а не лишь воли обстоятельств и вещей). Речь здесь ещё не о содержании мечты - он заполняется окружающей действительностью. Речь о мечте как о волевом акте.

Как оформляется эта мечта? Ещё до прихода Луки каждый носит в себе её прообраз: Анна мечтает о покое, Настя - о красивой любви, Актёр носит смутную память - мечту о себе как актёре и т.д. Но никто не принимает всерьёз мечты друг друга. Это вроде люди выдумывают себя. Лука же, едва появившись, сразу обращает внимание и на слёзы, которыми, читая, обливается Настя, и на фразу “мой организм отравлен алкоголем”, через которую Актёр выдумывает себя. Через эти “зацепки” он начинает извлекать внутреннюю суть каждого человека. Но настолько велик гипноз привычки думать, что всё истинное и ценное находится вне человека, живёт само собой, что люди ищут и своей правды лишь вне себя. И когда она, их собственная сущность и мечта, является им, они сами не верят ей, уличают её в обмане. И Пепел и Актёр поначалу не верят Луке, когда одному он советует ехать в Сибирь трудиться, а другому - готовиться к “лечебнице для органонов”, а пока перестать пить.

“Лука . А хорошая сторона - Сибирь! Золотая сторона! Кто в силе да в разуме, тому там - как огурцу в парнике.

Пепел . Старик! Зачем ты всё врёшь?.. Там у тебя хорошо, здесь хорошо... ведь врёшь! На што?”

Вот она, “логика вещей”: она привыкла определять человека местом, и потому месту присущи различия, атрибуты - “хорошо” или “плохо”, - и не может везде быть хорошо; в одном месте - хорошо, а в другом (Сибири, например) - плохо. Лука же вообще отметает такое измерение и утверждает, что человек с собой носит “хорошо”, и одно и то же место - Сибирь - разное (каторга - или “золотая страна”), есть функция воли: свободной или отчуждённой волей является человек на это место. И если человек нашёл себя, ему везде хорошо: он красит место. Эта логика пока непонятна Ваське Пеплу.

Непонятна она поначалу и Актёру. Но идёт время, и они с пафосом, изнутри высказывают то же самое, чему с опаской не верили, когда это им говорил Лука: Васька Пепел уговаривает Наташу ехать с ним в Сибирь; Актёр, вспомнив любимые стихи, готов идти на край света.

Но, собственно говоря, не преувеличиваем ли мы значение того, что делает Лука? Ведь все советы, с помощью которых он извлекает из людей их мечту и пробуждает их “я”, носят совершенно банальный характер: Анне он рассказывает сказку о царствии небесном, перепетую не раз и не пять. Ваське Пеплу предлагает ехать на освоение Сибири, что уже тогда, в начале XX века, осуществляли в России сотни тысяч поощряемых государством переселенцев. Ещё и того беднее “идеал”, который он пробуждает в Актёре, - бросить пить. Все эти душеспасительные идеи, если посмотреть на них абстрактно, сами по себе тривиальны, постоянно функционируют в обществе и непрерывно являются людям как требования, императивы, максимы со стороны вне них существующего мира: пить - вредно; работать в Сибири - выгодно и для государства и для тебя; верь в лучшее будущее и т.д. Нет, ничего нового не открывает Лука в мире вещей и идей.

Зато он делает большее: он раскупоривает человека, открывает его самому себе и, следовательно, миру. Не важно, что первые, самостоятельно из себя порождённые людьми желания, стремления, цели носят ещё такой бедный характер, важно, что они возникли принципиально иным путём: не как навязывание человеку требований со стороны (“надо”), а как изнутри пульсирующая самодеятельность, как “хочу”. Так что затем это “хочу” уже вырастает и обретает мощь и твёрдость объективно существующего всеобщего принципа жизни. Ведь не кто иной, как вор Васька Пепел заговорил в итоге языком “надо”: “Надо жить так, чтобы самому себя можно мне было уважать”. Специфическая природа этой изнутри человека идущей активности как раз в том и состоит, что ей нельзя сразу точно предуказать (и познать) форму и дорогу - их человек сам должен найти и подарить миру. И если Клещ сетует на “старика” (Луку), что он “поманил их («сожителей») куда-то... а сам - дорогу не сказал”, то он этим выразил лишь начальную ступень пробуждающегося самосознания, которое уже чутко улавливает зов, но нуждается ещё в помочах, чтобы сделать первый шаг.

П робудить человека Лука должен и нарочито самым пустым, банальным и ни к чему в будущем не обязывающим конкретным содержанием совета, цели (чтобы он, пробудившись, опять не оказался связан в поисках своего пути верностью указаниям Луки). Лука подсказывает лишь элементарную форму - опору для первого самостоятельного шага в жизни, чтобы далее, опрокинув её, эту форму - опору - человек мог бы идти сам, своим путём. Сатин высокомерно третирует эту первую помощь людям: он недоволен тем, что Лука их не бросает сразу в реку, чтобы они сами научились плавать по принципу естественного отбора сильных и слабых.

“Сатин (смеясь ). И вообще... для многих был... как мякиш для беззубых...

Барон (смеясь ). Как пластырь для нарывов”.

Для Луки нет этого животного, абстрактного для человека деления, оно у него более содержательно и человечно: человек “каков ни есть - а всегда своей цены стоит...” И вся задача человека: выявив свою цену, открыть для человечества новый всеобщий принцип “цены” (оценивания) человека. А деление на сильных и слабых - есть как раз априорный принцип оценки человека, как раз заранее перерезающий возможность проявиться в будущем новой, его индивидуальной сущности (“цене”). По этому принципу человечество не имело бы ни Гоголя, ни Канта, ни других творцов, болезненных в детстве, когда не видно ещё было своей “цены” этих людей, а видно уже было, что они не дотягивают до цены “сильных”.

Следовательно, помочь людям встать на ноги, пробудив в них веру в себя, есть великая и сложная задача; и “ложь” (то есть то, что выступает ложью, фантазией с точки зрения логики вещей) для этого первого акта является стократ более правдоносной (чреватой в будущем индивидуальной “человекоправдой”), чем та абстрактная правда, на устойчивость к которой Сатин и Бубнов предлагают сразу выверять человека: “По-моему - вали всю правду, как она есть! Чего стесняться?”

“Правдоносность” того, что названо “утешительной ложью” Луки, ярко видна в пробуждении человека в Актёре. Лука-то побуждает его всего-навсего к тому, чтобы бросить пить. Но результатом этого, с помощью мечты о “лечебнице для органонов”, начавшегося возрождения Актёра было то, что он “вспомнил любимое” (стихотворение). “А в любимом - вся душа”, как говорит ему Лука. То есть Актёр уже из себя, самостоятельно, породил такой идеал красоты, который самому Луке недоступен. (Когда Актёр предлагает ему почитать стихи, он непонятливо переспрашивает: “Стихи-и? А на что они мне, стихи-то? Актёр. Это - смешно... А иногда грустно”. Для Луки, как для толстовца какого-нибудь, театр, поэзия есть совсем пустое и непонятное дело.)

Следовательно, для той роли, которую осуществляет Лука, - зажигать собственную прав­ду каждого человека, - как раз и нужно, чтобы он в себе не нёс никакой своей особенной правды (идеала), кроме этой способности быть эхом любой особенной правды. Его идеал, его индивидуальная активность и форма должна состоять в том, чтобы быть Протеем, то есть чтобы не иметь своей формы и принимать в любой момент форму и суть человека, с которым он имеет дело. И естественно, что обликом для такой русской “всеобщей индивидуальности” явился уютный cпорный старичок: он и мудр (в нём - всеобщий опыт: и от женщин он полысел и в Сибири сторожем служил, то есть он есть всезнание), и деятелен (странник с котомкой: “старику везде место”). Он мягок, пластичен и эластичен. “Мяли много, оттого и мягок”, - признаётся Лука Анне. Мягкость его и есть эта предельная активность его сущности, которая проявляется в её самоисчезновении, расслаблении, полной пассивности, благодаря чему и может суть другого человека отпечататься в нём, как в воске.

Л ука - это всеобщее движущееся отражение или бродячее самосознание бытия. Его движение по бытию есть зажигание самосознания в других людях: и в них, в их воскресших или впервые найденных ими своих индивидуальных сущностях, и “опредмечивается” шествие Луки. Он, как гегелевский “дух”, в своём шествии всё время, в каждой точке сливается полностью (до совпадения) с тем или иным человеческим существованием (его сознанием).

Теперь понятно нам должно стать, почему Лука, когда воплощается в одного и говорит его индивидуальностью, “врёт”, с точки зрения индивидуальности другого. Но в свою очередь этот, когда Лука входит в него, ошеломлён его точным проникновением в его душу, полным знанием его истины.

И вот посмотрим, какой мир оставил после себя Лука. Четвёртое действие пьесы - это уже не вяло и ворчливо идущие “разговоры в царстве мёртвых” (как в первом действии), но разговоры, происходящие, “когда мы, мёртвые, пробуждаемся”. Все полны какого-то свежего задора, силы, молодости, любви, понимания и в то же время живой ненависти и презрения друг к другу и непонимания друг друга. Словом, это уже индивидуальные страсти, и они, забушевав, вздыбили людей на прямое столкновение их сущностей и правд. Каждый выдвигает своё понимание старика, и следовательно всеобщего смысла жизни, и обвиняет всех остальных в абсолютном непонимании (ибо Лука сам всех понимал, но не оставил ключа, чтобы людям самим понимать друг друга)…

Следуют далее знаменитые монологи Сатина, где всё выше вздымается всеобщая мысль и правда о Человеке и жизни, которая начинает карабкаться на этот Монблан уже с первых секунд четвёртого действия: в робких репликах Клеща о жалости, в полурусской речи Татарина о законе и т.д.

В них впервые найдены точные слова для выражения идеи “человекомира” и наиболее полно в форме прямых логических тезисов развёрнута гуманистическая концепция Горького… Здесь вроде осуществлено средствами мысли соединение людей во Человеке, создание единого понятия о Человеке. Но точно и только ли понятие это?

Здесь ошеломляет волевой напор этого размышления о Человеке. Мысль движется не связной цепью силлогизмов, доказательств, обоснований одного другим. Нет, это - огненная зажигательная речь оракула, вождя, пророка, выражающаяся в лавине афоризмов. А афоризм есть мысль, подкреплённая и сращённая с волей, требующая своего приятия сразу, на веру, а не через доказательства; стремящаяся через мысль завоевать душу, сердце людей. Монологи Сатина - это стремление логики превзойти свои границы и выйти сразу в мир действия. Это своего рода заклинания, магические действия со словами. Сатин, который в первом акте вяло соединял опостылевшие слова - через многоточия, - здесь соединяет их волевым напором: посредством тире, перебрасывая мост через ещё не освоенные мыслью бездны и пустоты.

Н о монологи Сатина не суть кульминации четвёртого акта пьесы. Действие идёт дальше и уже покидает сферу мышления, разговоров и переходит в более высокую и трудную (ибо она ниже, ближе к жизни) сферу поступков. И здесь одно за другим совершаются людьми “дна” свободные деяния: впервые щедр и добр к людям Клещ и ни за что ни про что чинит гармонь Алёшке. Алёшка уже не вопит истошно: “Я такой человек, что... ничего не желаю! Ничего не хочу и - шабаш!” - но шутит и увеселяет всех своей артистической игрой на гармошке. Барон впервые задумался над жизнью, которую прошёл как во сне, словно не с ним она случилась. А Настя впервые отвела душу в наслаждении мести, издеваясь над рассказом Барона о своём прошлом. Но кульминация всё нарастает: Бубнов! Ворон Бубнов приходит добрый и щедрый, угощает всех; и бывший полицейский Медведев и педантичный Татарин размягчаются; и вот уже звучит песня, - все сливаются во всеобщем воодушевлении, и сердца звучат в гармонии друг с другом. В песне найдено то всепонимание друг друга, согласие мыслей о жизни и старике, которое никак не удавалось достигнуть путём рассуждений (см. начало четвёртого действия).

И наконец, совершается последнее и здесь высшее деяние свободной воли пробудившейся индивидуальности. Это - самоубийство Актёра. Оно испортило песню (так же, как песня перед этим “испортила” рассуждение). Вот она, последовательность и иерархия форм освоения “человекомира”: мысль, песня, поступок. Она вдруг начисто перечёркивает ту компромиссную форму свободного бытия человека внутри рамок общества отчуждения, которое осуществляется людьми “дна” во всеобщем братании: в самозабвении прекрасного размышления (монологи Сатина), пьянки, пляски или песни. Да, в них, в пределах микромира “дна”, действительно достигается полное раскрепощение, апофеоз свободы, счастливого самоощущения каждым себя - Человеком; но именно в пределах этого микромира, отведённого обществом отчуждения свободным людям. Самоубийство же Актёра есть самовзрывание дна, бунт против вообще всякого внутреннего или внешнего ограничения свободы Человека, радости и счастья. Оно есть покушение идеала Человека на всю жизнь сразу, во всей её толще: со дна её океана до поверхности. Оно одновременно является отвержением той первой ступени человекопознания, которую осуществлял Лука.

И этим уже «На дне» выводит нас в проблематику последующего этапа творчества Горького, отражённого уже в пьесе «Враги» и романе «Мать», когда он находит путь соединения идеала Человека с практическим действием в обществе.

В «На дне» этого выхода ещё нет. Лука, “старая дрожжа”, сделал своё дело: “проквасил сожителей”, как говорит о нём Сатин. В людях проснулся идеал Человека - и это первая ступень в постройке нового “человекомира”. Она выступает как пробуждение хаотической множественности людских “Я”: воль, стремлений, правд.

Пробудившись в людях, идеал человека так и остался закупоренным в каждом из них, не в состоянии воздействовать на мир. До сих пор понимал всех Лука. Ему лишь до всего дело. Он всех соединял с собой поодиночке, но не друг с другом. Он и был воплощённым их единством, и когда он был среди них, люди ощущали свою общность. Даже когда он ушёл, в четвёртом действии «На дне», всех соединяет хотя бы разговор о нём. Лука и был как бы их общим делом. Теперь оно исчезло, и люди вновь лишены понимания друг друга. Чтобы оно могло состояться, должно родиться в жизни людей такое дело, которое будет одновременно и “его”, и “твоим”, и общим делом. Оно лишь и может стать оплотом, почвой и верой людей в себя и их переливания друг в друга, а следовательно, взаимного понимания, знания и новой логики…