Главная → Массаж → Где прожил большую часть жизни шуберт. Васильева - франц шуберт очерк о жизни и творчестве композитора последние годы жизни. Франц Шуберт. Романтик из Вены

Где прожил большую часть жизни шуберт. Васильева - франц шуберт очерк о жизни и творчестве композитора последние годы жизни. Франц Шуберт. Романтик из Вены

Франц Шуберт. Романтик из Вены

«Как и Моцарт, Шуберт больше принадлежал всем –
окружающей среде, людям, природе, чем себе,
и музыка его была его пением про всё, но не лично про себя…»
Б. Асафьев

Франц Петер Шуберт родился 31 января 1797 года в Лихтентале, предместье Вены. Первые уроки музыки преподал ему отец, Франц Теодор Шуберт, учитель лихтентальской приходской школы. Затем мальчик перешёл под опеку Михаэля Хольцера, регента местной церкви и добрейшего старика - он бесплатно учил Шуберта гармонии и игре на органе.

В возрасте одиннадцати лет Шуберт поступил певчим в императорскую капеллу и, распростившись с родным домом, уехал в Вену (благо от предместья до города было рукой подать). Теперь он жил в императорском королевском конвикте - привилегированном интернате. И учился в гимназии. Об этом так мечтал его отец.

Но жизнь его была невесела: подъём на заре, долгие и утомительные стояния на клиросе, вездесущие надзиратели, всегда умеющие найти за мальчиками провинность, за которую следует высечь или заставить бессчётное число раз повторять молитвы. Существование Франца, привыкшего к кроткому наставничеству Хольцера, было бы совсем беспросветным, если бы не новые друзья - дружили тем крепче и самоотверженней, чем больше воспитатели поощряли детей к наушничеству и доносительству, якобы направленному к «спасению душ заблудших товарищей».

Пять лет (1808 - 1813), проведённые композитором в конвикте, были бы для него невыносимо тяжелы, если бы не верные друзья, которых он нашёл здесь. Слева направо Ф. Шуберт, И. Иенгер, А. Хюттенбреннер.

И если бы не музыка. Талант юного Шуберта заметил придворный капельмейстер - Антонио Сальери. Он продолжил заниматься с ним и после его ухода из школы в 1813 году (связанного с тем, что голос подросшего певчего стал ломаться и утратил необходимую «хрустальность»).

В 1814 году в Вене произошло событие огромной важности - состоялась премьера бетховенской оперы «Фиделио». Предание гласит, что Шуберт продал все свои школьные учебники, чтобы попасть на эту премьеру. Возможно, дело обстояло и не столь драматично, но доподлинно известно, что поклонником Бетховена Франц Шуберт оставался до конца своей недолгой жизни.

Этот же год ознаменовался для Шуберта и более прозаическими событиями. Он поступил на работу в ту же школу, где преподавал его отец. Педагогическая деятельность казалась молодому музыканту скучной, неблагодарной, бесконечно далёкой от его высоких потребностей. Но он прекрасно понимал, что быть обузой для семьи, которая и без того едва сводила концы с концами, он не может.

Несмотря на все тяготы, те четыре года, что композитор посвятил учительству, оказались весьма плодотворными. К концу 1816 года Франц Шуберт является уже автором пяти симфоний, четырёх месс и четырёх опер. И самое главное - он нашёл жанр, вскоре прославивший его. Нашёл песню, где так волшебно сливались музыка и поэзия, две стихии, без которых композитор не мыслил своего существования.

В Шуберте, тем временем, вызревало своё решение, которое он и воплотил в жизнь в 1818 году. Он бросил школу, решив все свои силы посвятить музыке. Этот шаг был смелым, если не сказать - безрассудным. Других доходов, кроме учительского жалованья, музыкант не имел.

Вся дальнейшая жизнь Шуберта представляет собой творческий подвиг. Испытывая большую нужду и лишения, он создавал одно произведение за другим.

Нищета и невзгоды помешали ему жениться на любимой девушке. Её звали Тереза Гроб. Она пела в церковном хоре. Мать девушки возлагала на её брак большие надежды. Естественно, Шуберт не мог её устроить. Музыкой можно жить, но ею не проживёшь. И мать отдала дочку замуж за кондитера. Это было ударом для Шуберта.

Через несколько лет возникло новое чувство, ещё более безнадёжное. Он полюбил представительницу одного из самых знатных и богатых семейств Венгрии – Каролину Эстергази. Чтобы понять, что чувствовал тогда композитор, надо почитать строки его письма одному из друзей: «Я чувствую себя самым несчастным, самым жалким человеком на свете… Представь себе человека, самые блестящие надежды которого превратились в ничто, которому любовь и дружба не приносят ничего, кроме глубочайших страданий, у которого вдохновение прекрасным (по крайней мере побуждающее к творчеству) грозит исчезнуть…»

В эти трудные времена отдушиной для Шуберта становились встречи с друзьями. Молодые люди знакомились с литературой, поэзией разных времён. Исполнение музыки чередовалось с чтением стихов, сопровождало танцы. Иногда такие встречи посвящались музыке Шуберта. Их даже стали называть «шубертиадами». Композитор сидел за роялем и тут же сочинял вальсы, лендлеры и другие танцы. Многие из них даже не записаны. Если он пел свои песни, это всегда вызывало восхищение слушателей.

Его никогда не приглашали выступить в публичном концерте. Его не знали при дворе. Издатели, пользуясь его непрактичностью, платили ему гроши, а сами наживали огромные деньги. А крупные произведения, которые не могли пользоваться большим спросом, не издавались вообще. Бывало так, что ему нечем было заплатить за комнату и он часто жил у своих друзей. У него не было своего фортепиано, поэтому он сочинял без инструмента. Ему не на что было купить новый костюм. Бывало, что несколько дней подряд он питался одними сухарями.

Отец оказался прав: профессия музыканта не принесла Шуберту славы, громкого успеха, славы, удачи. Она принесла только страдания и нужду.

Но она подарила ему счастье творчества, бурного, непрерывного, вдохновенного. Он работал систематически, каждый день. «Я сочиняю каждое утро, когда я кончаю одну пьесу, я начинаю другую», - признавался композитор. Он сочинял очень быстро и легко, как Моцарт. Полный список его произведений насчитывает более тысячи номеров. А ведь прожил он всего 31 год!

Известность Шуберта тем временем росла. Его песни вошли в моду. В 1828 году были опубликованы его важнейшие сочинения, а в марте того же года состоялся один из самых знаменательных для него концертов. На вырученные от него деньги Шуберт купил себе фортепиано. Он так мечтал о том, чтобы обладать этим «королевским инструментом». Но долго наслаждаться приобретением ему не довелось. Всего через несколько месяцев Шуберт заболел брюшным тифом. Он отчаянно сопротивлялся болезни, строил планы на будущее, пытался работать в постели...

Композитор умер 19 ноября 1828 года в возрасте 31 года после двухнедельной лихорадки. Похоронен Шуберт на центральном кладбище рядом с могилой Бетховена, недалеко от памятника Моцарту, могил Глюка, Брамса. И. Штрауса – так состоялось, наконец, полное признание композитора.

Известный в то время поэт Грильпарцер, на скромном памятнике Шуберту на венском кладбище написал: «Смерть похоронила здесь богатое сокровище, но ещё более прекрасные надежды».

Звуки музыки

«Одна красота должна вдохновлять человека в течение всей его жизни –
это верно, но сияние этого вдохновения должно освещать всё остальное…»
Ф. Шуберт

Восьмая симфония си минор «Неоконченная»

Судьбы многих великих произведений (как и их авторов) полны превратностей. На долю «Неоконченной» симфонии выпали все возможные из них.

Друзья любили песни Франца Шуберта. Как нежно звучали они, как безошибочно дотрагивались до самых глубинных струн души, эти песни! Но вот «крупная форма» ... Нет, друзья старались не огорчать милого Франца, однако ж, между собой нет-нет, да и проговаривались: «Всё-таки это не его».

Шуберт написал «Неоконченную симфонию» в 1822 - 23 годах. А через два года отдал её партитуру одному из лучших и старинных своих друзей - Ансельму Хюттенбреннеру. С тем, чтобы друг передал её Обществу любителей музыки города Граца. Но друг не передал. Из лучших, вероятно, побуждений. Не желая «опозорить милого Франца» в глазах просвещенной публики. Хюттенбреннер и сам писал музыку (отдавая предпочтение, между прочим, крупной форме). Он понимал в ней толк. И не сочувствовал симфоническим потугам своего школьного товарища.

Так случилось, что одного из лучших произведений Шуберта «не существовало» до 1865 года. Первое исполнение «Неоконченной» состоялось почти через сорок лет после смерти композитора. Дирижировал Иоганн Гербек, случайно обнаруживший партитуру симфонии.

«Неоконченная симфония» состоит из двух частей. Классическая симфония - всегда - четырёхчастная. Версию, что композитор желал закончить её, «дописать до нужного объёма», но не успел, нужно отмести сразу. Сохранились наброски к третьей части - неуверенные, робкие. Словно Шуберт и сам не знал, нужны ли эти попытки набросков. Два года партитура симфонии «вылёживалась» у него в столе, прежде чем перешла в руки к рассудительному Хюттенбреннеру. За эти два года у Шуберта было время увериться в том, что - нет, не надо «дописывать». В двух частях симфонии он высказался полностью, «выпел» в них всю свою любовь к миру, всю тревогу и тоску, которыми обречён томиться человек в этом мире.

Два главных этапа переживает человек в жизни – юность и зрелость. И в двух частях симфонии Шуберта острота столкновений с жизнью в юности и глубина постижения смысла жизни в зрелости. Вечное переплетение радости и печали, страданий и восторгов жизни.

Подобно грозе - порывами ветра, далёкими раскатами грома - начинается Шубертовская «Неоконченная симфония».

Квинтет Ля мажор «Форель»

Квинтет «Форель» (его иногда ещё называют «Фореллен-квинтет») тоже, как и «Неоконченная симфония», необычен с точки зрения формы. Он состоит из пяти частей (а не из четырёх, как это принято), исполняется скрипкой, альтом, виолончелью, контрабасом и фортепиано.

В самую счастливую пору своей жизни написал Шуберт этот квинтет. Шёл 1819 год. Вместе с Фоглем композитор путешествует по Верхней Австрии. Фогль, уроженец этих краев, щедро «делится» ими с Шубертом. Но не только радость узнавания новых мест и людей принесло Шуберту это путешествие. Он впервые воочию убедился в том, что его знают не только в Вене, в узком кругу друзей. Что почти в каждом хоть немного «музыкальном» доме есть рукописные копии его песен. Собственная популярность не просто удивила его - она его ошеломила.

В верхнеавстрийском городке Штейре Шуберт и Фогль повстречали страстного почитателя шубертовских песен, промышленника Сильвестра Паумгартнера. Ещё и ещё раз просил он друзей исполнить для него песню «Форель». Он мог слушать её бесконечно. Для него-то Шуберт (больше всего на свете любивший доставлять радость людям) и написал «Фореллен-квинтет», в четвёртой части которого звучит мелодия песни «Форель».

В квинтете бурлит, переливаясь через край, молодая энергия. Порывистые мечты сменяются грустью, грусть вновь уступает место мечтам, звонкому счастью бытия, которое только и возможно в двадцать два года. Тема четвертой части, простая, почти наивная, грациозно ведомая скрипкой, расплескивается множеством вариаций. А завершается «Форель» безудержным, искрящимся танцем, навеянным Шуберту, вероятно, танцами верхнеавстрийских крестьян.

«Аве Мария»

Неземная красота этой музыки сделала молитву Деве Марии наиболее популярным религиозным сочинением Шуберта. Она принадлежит к числу внецерковных романсов-молитв, созданных композиторами-романтиками. В переложении для голоса и хора мальчиков подчёркнута чистота и невинность музыки.

«Серенада»

Настоящей жемчужиной вокальной лирики является «Серенада» Ф. Шуберта. Это произведение - одно из самых светлых, мечтательных в творчестве Шуберта. Мягкая танцевальная мелодия сопровождается характерным ритмом, подражающим звучанию гитары, ведь именно под аккомпанемент гитары или мандолины пели серенады прекрасным возлюбленным. Мелодия, волнующая душу уже почти два столетия...

Серенадами назывались произведения, исполнявшиеся вечером или ночью на улице (итальянское выражение «al sereno» означает она открытом воздухе) перед домом того, кому серенада посвящается. Чаще всего - перед балконом прекрасной дамы.

Презентация

В комплекте:

1. Презентация, ppsx;
2. Звуки музыки:
Шуберт. «Неоконченная» симфония, mp3;
Шуберт. Серенада, mp3;
Шуберт. Аве Мария, mp3;
Шуберт. Квинтет ля мажор «Форель», IV часть, mp3;
3. Сопровождающая статья, docx.

По моему глубокому убеждению, Моцарт есть высшая, кульминационная точка, до которой красота досягала в сфере музыки.
П. Чайковский

Моцарт — это молодость музыки, вечно юный родник, несущий человечеству радость весеннего обновления и душевной гармонии.
Д. Шостакович

Д.Вейс. «Убийство Моцарта». 26. Шуберт

На следующий день после визита к Эрнесту Мюллеру, Джэсон, движимый желанием действовать, послал Бетховену, в знак своего преклонения перед ним и чтобы скрепить их договоренность по поводу оратории, шесть бутылок токайского.

К подарку Джэсон приложил записку: «Надеюсь, дорогой господин Бетховен, что это вино поможет вам устоять перед разрушительным действием времени». Бетховен быстро откликнулся, прислав в ответ благодарственную записку. Поразмыслив, писал Бетховен, он решил, что господину Отису и его очаровательной жене непременно следует побеседовать с молодым Шубертом, ибо тот провел немало времени в обществе Сальери и сумеет снабдить их полезными сведениями; он, со своей стороны, предоставит в их распоряжение Шиндлера, который и познакомит их с Шубертом. Поэтому Джэсон отложил отъезд в Зальцбург.

Кафе Богнера, куда Шиндлер привел Джэсона и Дебору в надежде познакомить их с Шубертом, показалось Джэсону смутно знакомым. Он уже здесь когда-то бывал, но когда? И тут он вспомнил. Кафе Богнера находилось на углу Зингерштрассе и Блутгассе, между Домом тевтонских рыцарей, где Моцарт бросил вызов князю Коллоредо, и квартирой на Шулерштрассе, где Моцарт написал «Фигаро». Каждый дом тут хранил память о Моцарте, и при этой мысли Джэсон почувствовал волнение.

По всей видимости, Бетховен отзывался о них в высшей степени благосклонно, так как Шиндлер рассыпался в любезностях и, казалось, сам с нетерпением ждал этой встречи.

— Вы весьма тонко и к месту хвалили Бетховена, — говорил Шиндлер, — но Шуберт человек иного склада. Он презирает похвалу. Даже когда она исходит от чистого сердца.

— Почему? — спросила Дебора.

— Потому что он ненавидит всякого рода интриги. Он считает, что похвала всегда лицемерна, а интрига противна его душе, хотя, чтобы преуспеть в музыкальном мире Вены, необходимо уметь интриговать — отсюда так много посредственностей процветают. А произведения Шуберта мало известны.

— Вам нравится его музыка? — спросил Джэсон.

— О, да. Как композитора, я его уважаю.

— Но не как человека?

— Он очень упрям и чрезвычайно непрактичен. Ему следовало бы давать уроки игры на фортепьяно, чтобы зарабатывать на жизнь. Одним сочинением музыки не прокормиться. Но он терпеть не может давать уроки. Сочинять следует по утрам, считает он, как раз тогда, когда нужно давать уроки, а послеобеденное время следует посвящать размышлениям, а вечера — развлечениям. Он любит проводить время в кафе в обществе друзей. Он не выносит одиночества. Не удивительно, что у него всегда пустой карман. Глупо зря тратить в кафе столько времени.

Однако само кафе показалось Джэсону вполне приличным. Просторный зал мог вместить не менее пятидесяти посетителей, правда, столы стояли почти вплотную. Воздух был пропитан табачным дымом и запахом пива; звенели стаканы и посуда. Шиндлер указал им на человека в очках, сидящего в одиночестве за столиком и задумчиво уставившегося в пустой стакан. «Шуберт», — прошептал он, и тот, заметив Шиндлера, поднялся навстречу.

Шуберт оказался человеком маленького роста и неприметной внешности, круглолицым, с высоким лбом и длинными, вьющимися темными волосами, спутанными, как у Бетховена. А когда Шиндлер представлял их друг другу, Джэсон заметил, что хотя на Шуберте был коричневый длинный сюртук, белая рубашка и коричневый галстук, оттенявшие цвет волос и глаз, одежда имела неопрятный вид и свидетельствовала о полном небрежении к ней хозяина. Винные и жирные пятна в изобилии покрывали его сюртук и рубашку. Шуберт был склонен к полноте и обильно потел, словно процедура знакомства была для него нелегким делом. Джэсона поразило, что композитор оказался немногим старше его самого — на вид ему можно было дать лет двадцать семь — двадцать восемь, не больше.

Когда Шуберт наклонился к Деборе, стараясь получше ее разглядеть, — очевидно, он страдал близорукостью, — она слегка отпрянула; от Шуберта сильно несло табаком и пивом. Но голос его звучал мягко и мелодично. Он тут же с готовностью пустился в беседу о Моцарте.

— Он гениален! — воскликнул Шуберт, — никто не может с ним сравниться. Один лишь Бетховен способен на это. Вы слыхали симфонию Моцарта ре минор? — Джэсон и Дебора утвердительно кивнули, и Шуберт восторженно продолжал: — Она подобна пению ангелов! Но Моцарта очень трудно исполнять. Его музыка бессмертна.

— А вы, господин Шуберт, играете Моцарта? — спросил Джэсон.

— Когда есть возможность, господин Отис. Но не столь мастерски, как мне бы хотелось. Я лишен возможности упражняться, поскольку у меня нет фортепьяно.

— Как же вы пишете музыку?

— Когда мне нужен инструмент, я отправляюсь к кому-нибудь из друзей.

— Господин Отис большой почитатель Моцарта, — заметил Шиндлер.

— Прекрасно! — сказал Шуберт. — Я тоже перед ним преклоняюсь.

— Кроме того, господин Отис — друг Мастера и пользуется его расположением. Бетховен весьма привязался к господину и госпоже Отис. Они доставили ему немало приятных минут.

Джэсона слегка обескуражило столь непосредственное выражение чувств; и ни к чему было Шиндлеру преувеличивать его дружбу с Бетховеном. Джэсон был приятно удивлен, как сразу изменился Шуберт; его лицо сделалось удивительно подвижным, выражения печали и радости с быстротой сменяли друг друга.

Проникшись к ним доверием, Шуберт пришел в хорошее расположение духа и стал настойчиво приглашать их за свой стол.

— Я был счастлив снова вернуться в Вену из Венгрии, из имения графа Эстергази, где я обучал музыке семейство графа во время их летнего отдыха. Деньги пришлись весьма кстати, но Венгрия скучнейшая страна. Подумать только, что Гайдн прожил там чуть ли не четверть века! Я жду друзей. Сейчас подходящее время для беседы, пока не появились шумные любители пива и сосисок. Какое вино вы предпочитаете, госпожа Отис? Токайское? Мозельское? Несмюллерское? Сексардское?

— Я полагаюсь на ваш выбор, — ответила она и удивилась, когда он заказал бутылку токая, — ведь Шиндлер предупредил, что Шуберт сильно стеснен в средствах, и хотя у него едва хватило денег расплатиться, он отмахнулся от предложения Джэсона взять расходы на себя. Вино сделало Шуберта более разговорчивым. Он разом осушил свой стакан и огорчился, увидев, что они не последовали его примеру.

Джэсон сказал, что обожает токай и заказал еще бутылку. Он хотел было заплатить за нее, но Шуберт не позволил. Композитор вынул из кармана лист бумаги, быстро набросал песню и вручил официанту в качестве оплаты. Официант молча взял ноты и тут же принес вина. Настроение Шуберта заметно поднялось, и когда Джэсон заметил, что токай стоит дорого, Шуберт отмахнулся:

— Я пишу музыку, чтобы наслаждаться жизнью, а не для того, чтобы зарабатывать на пропитание.

Дебору смущал человек, сидевший за соседним столиком и не спускавший с них глаз.

— Вы знаете его? — спросила она Шуберта.

Тот посмотрел, прищурясь, сквозь очки, печально вздохнул и спокойно, как нечто само собой разумеющееся, ответил:

— Хорошо знаю. Полицейский инспектор. И к тому же шпион.

— Какая наглость! — воскликнула Дебора. — Он откровенно следит за нами.

— А зачем ему прятаться? Он хочет, чтобы вы знали о его присутствии.

— Но с какой стати? Мы не сделали ничего предосудительного!

— Полиция всегда занята слежкой. В особенности за некоторыми из нас.

— Господин Шуберт, почему за вами должна следить полиция? — удивился Джэсон.

— Несколько лет назад кое-кто из моих друзей состоял в студенческих кружках. К студенческим кружкам относятся с подозрением. Один мой друг, член студенческого союза в Гейдельберге, был исключен из университета, его допрашивали, а потом выслали.

— Но при чем тут вы, господин Шуберт? — взволнованно спросила Дебора.

— Он был моим другом. Когда его арестовали, у меня устроили обыск.

— Оставим эту тему, Франц, — перебил Шиндлер. — О чем тут говорить, к тому же вы остались на свободе.

— Они конфисковали все мои бумаги, чтобы изучить их и убедиться, не имел ли я каких-либо политических связей с этим другом или с его единомышленниками. Вещи мне возвратили, но я обнаружил, что несколько песен исчезло. Исчезло навсегда.

— Но вы сочинили другие, новые песни, — подчеркнул Шиндлер.

— Новые, но не те. А название моей оперы «Заговорщики» изменили на «Домашнюю войну». Ужасное название. Откровенное издевательство. Вам не кажется, что скоро они запретят и танцы?

— Перестаньте, Франц.

— Они запретили танцы на время великого поста. Словно нарочно хотели досадить мне, они знали, как я люблю танцевать. Мы встречаемся в этом кафе с друзьями и пьем токайское, пусть полиция не думает, что мы члены какого-то тайного общества. Тайные общества и общество франкмасонов находятся под запретом. Господин Отис, вы любите плавать?

— Нет, я боюсь воды. — Смертельно боюсь, подумал Джэсон.

— А я люблю плавать, но и это кажется подозрительным властям. По их мнению, это способствует возникновению отношений, за которыми трудно уследить.

— Господин Шуберт, — решился, наконец, Джэсон, — а не кажутся ли вам странными обстоятельства смерти Моцарта?

— Скорее печальными, чем странными.

— Только и всего? Вам не кажется, что кто-то умышленно ускорил его конец? — Дебора хотела остановить Джэсона, но Шуберт успокоил ее, что инспектор сидит далеко, да и в кафе достаточно шумно. Вопрос Джэсона, казалось, озадачил Шуберта.

— Господин Отис интересуется, говорил ли когда-нибудь Сальери в вашем присутствии о смерти Моцарта. Вы ведь несколько лет были его учеником, — пояснил Шиндлер.

— Маэстро Сальери был моим учителем. Но не другом.

— Но Сальери, наверное, упоминал когда-нибудь о смерти Моцарта? — воскликнул Джэсон.

— Почему вас это интересует? — удивился Шуберт. — Не потому ли, что Сальери теперь болен?

— Ходят слухи, будто он признался на исповеди в отравлении Моцарта.

— В Вене ходит множество слухов, причем не всегда правдивых. Вы верите, что такое признание существует? Может, это пустая болтовня?

— Сальери был врагом Моцарта, это всем известно.

— Маэстро Сальери не любил каждого, кто хоть сколько-нибудь угрожал его положению. Но это не значит, что он убийца. Какие у вас доказательства?

— Я их разыскиваю. Шаг за шагом. Поэтому-то я и хотел поговорить с вами.

— Когда я у него учился, много лет спустя после смерти Моцарта, Сальери был уже немолод, и с тех пор прошло немало времени.

— Неужели Сальери не говорил с вами о Моцарте? Шуберт молчал.

— Как только Моцарта не стало, Сальери сделался самым видным композитором в Вене и, по-видимому, каждый начинающий композитор считал за честь у него учиться, — заметил Джэсон.

Господин Отис весьма проницателен, подумал Шуберт. Музыка Моцарта всегда покоряла его. Вот и сейчас она ему слышится, несмотря на шум в зале. Ему показалось, что полицейский инспектор вытянул шею, изо всех сил стараясь понять их разговор, но он сидел слишком далеко от них. Здравый смысл шептал ему, что следует воздержаться от столь опасной беседы, она до добра не доведет. Он слыхал о болезни Сальери, о его признании священнику и о том, что после этого признания его поместили в дом умалишенных. И никто с тех пор не видел Сальери, хотя по сообщению двора, в соответствии с волей императора, Сальери была назначена пенсия, равная его прежнему заработку — в знак благодарности за оказанные престолу услуги. Щедрость, которой вряд ли мог удостоиться убийца. А может быть, Сами Габсбурги были причастны к этому заговору? Или виновны в попустительстве? Предполагать такое слишком рискованно. Шуберт вздрогнул, сознавая, что ему никогда не хватит смелости высказать вслух подобные догадки. Но по собственному опыту он знал, что Сальери был способен на предательские поступки.

— Ваше уважение к Моцарту никогда не возмущало Сальери? — спросил Джэсон.

Шуберт колебался, не зная, что ответить.

— Вы, должно быть, как и Бетховен, испытали на себе влияние Моцарта?

— Я не мог его избежать.

— И Сальери это не одобрял, не так ли, господин Шуберт?

— Это сильно осложнило наши отношения, — признался Шуберт.

Он не смог удержаться от признания под влиянием минуты, и теперь почувствовал облегчение. Шуберт говорил шепотом — кроме сидящих за столом, никто его расслышать не мог. Ему казалось, что он освобождается от веревки, долгое время душившей его.

— Как-то в 1816 году, в одно из воскресений праздновалось пятидесятилетие приезда маэстро Сальери в Вену. В тот день его удостоили многих наград, в том числе и золотой медали, преподнесенной от имени самого императора, а мне предстояло участвовать в концерте, который давали в доме Сальери его ученики. И меня, как его лучшего ученика в композиции, попросили написать кантату в честь сей знаменательной даты. Это считалось великой честью. Большинство известных музыкантов Вены некогда обучалось у Сальери, и двадцать шесть из них были приглашены участвовать в концерте; тем не менее мое сочинение было включено в программу концерта.

И вдруг за неделю до концерта меня пригласили к нему домой. Я очень обеспокоился. Ученики никогда не посещали маэстро на дому, я сам там никогда не бывал, и поэтому шел туда в тревожном и радостном ожидании. Мне было почти девятнадцать, и я считал эту кантату лучшим из всего мною созданного. Мне не терпелось узнать его мнение, но я нервничал. Отвергни он мою работу, и моей карьере пришел бы конец. Он считался самым влиятельным музыкантом в империи и мог своей властью вознести человека или его погубить.

Пышно разодетый лакей провел меня в музыкальную комнату маэстро, и я был поражен великолепием обстановки, равной разве что императорскому дворцу. Но не успел я опомниться, как через стеклянную дверь сада в комнату вошел Сальери.

Его вид испугал меня. Я был певчим в придворной капелле, пока в пятнадцать лет у меня не начал ломаться голос, а затем обучался в императорской придворной семинарии и два раза в неделю брал у маэстро Сальери уроки композиции. Мне еще не приходилось видеть своего учителя таким разгневанным. Его лицо, обычно желтовато-бледное, сделалось багровым, а черные глаза метали молнии, и весь он, казалось, возвышался надо мною, хотя был почти одного со мною роста. Держа в руке кантату, он выкрикнул на плохом немецком языке: «Вы наслушались вредной музыки!»

«Простите, маэстро, я вас не понимаю». — Неужели из-за этого он меня вызвал?

«Почти вся ваша кантата написана в варварском немецком стиле».

Зная о моей близорукости, Сальери сунул мне кантату чуть не под нос. Я стал напряженно вглядываться в партитуру и понял причину его гнева: он перечеркнул у меня целые пассажи. Я испытывал в этот момент ужасное чувство, словно меня самого лишили руки или ноги, но старался держаться спокойно.

Сальери сказал: «Я хотел поговорить с вами наедине, пока ваше упрямство не завело вас слишком далеко. Если вы будете и впредь проявлять подобную самостоятельность, я буду лишен возможности оказывать вам поддержку».

«Маэстро, позвольте мне взглянуть на мои ошибки», — робко попросил я.

«Пожалуйста», — брезгливо произнес он и подал мне партитуру.

Я был поражен. Каждый перечеркнутый пассаж был написан в манере Моцарта; я пытался подражать грациозности и выразительности его музыки.

Я изучал поправки, как вдруг он зло рассмеялся и объявил:

«Немец всегда останется немцем. В вашей кантате слышатся завывания, некоторые в наше время считают это за музыку, но мода на них скоро кончится».

Я понял, что тут он намекает на Бетховена. Чтобы послушать «Фиделио», мне пришлось продать свои школьные учебники, но разве мог я в этом признаться? В то ужасное мгновение я готов был обратиться в бегство, но знал, что поддайся я этой слабости, и в Вене передо мной будут закрыты все двери. Скрыв свои истинные чувства, я покорно склонил голову и спросил:

«Скажите, маэстро, в чем же моя ошибка?»

«В этой кантате вы отошли от итальянской школы».

Она ведь давно устарела, хотелось мне возразить; и если за образцы я взял Моцарта и Бетховена, то ведь это делали и другие ученики.

«Но я и не стремился ей подражать, маэстро. Я предпочитаю венские мелодии».

«Они отвратительны, — объявил он. — Я не могу позволить, чтобы ваше сочинение было исполнено на концерте в мою честь. Это меня опозорит».

К тому времени я был безнадежно влюблен в Моцарта, но больше, чем когда-либо сознавал, как опасно в этом признаться. Любой намек на влияние Моцарта был в семинарии недопустим, хотя Сальери во всеуслышание твердил о своем глубочайшем восхищении музыкой Моцарта. Я воспринимал это как естественную зависть одного композитора к другому, но тогда мне показалось, что к зависти, возможно, примешивается и другое чувство.

Я чувствовал, что играю с огнем. В отчаянии я спрашивал себя: уж не оставить ли мне сочинительство? Стоит ли тратить столько усилий, чтобы угождать другим? Но голос Моцарта постоянно звучал в моей душе, и даже слушая Сальери, я напевал про себя одну из его мелодий; мысль, что я навсегда оставлю композицию — свое любимое занятие — причиняла мне жестокую боль. И тут я пошел на такое, о чем потом всегда сожалел. С мольбой в голосе я спросил:

«Маэстро, чем я могу доказать вам свое глубокое раскаяние?»

«Слишком поздно переписывать кантату на итальянский лад. Придется написать что-нибудь попроще. Например, трио для фортепьяно».

А Сальери веско продолжал:

«Небольшое стихотворение с выражением благодарности за то, что я сделал для своих учеников, тоже придется весьма кстати и позволит мне позабыть о вашей кантате. Запомните, я рекомендую лишь тех, кто умеет мне угодить».

Я согласился, Сальери проводил меня до дверей.

Шуберт замолчал, погрузившись в грустные раздумья, а Джэсон спросил:

— Что же произошло на концерте в честь Сальери?

— На концерте было исполнено мое трио для фортепьяно, — ответил Шуберт. — Я написал его в итальянской манере, и маэстро меня похвалил. Но я чувствовал себя предателем. Мои стихи, восхваляющие его заслуги, прочли вслух, и они вызвали гром аплодисментов. Стихи звучали искренне, но я был смущен. То, как он расправился с моей кантатой, не давало мне покоя. Если я не мог учиться у Моцарта и Бетховена, музыка утрачивала для меня всякий смысл.

— Когда вы расстались с Сальери? — спросил Джэсон.

— О, да. На несколько мест сразу. Но каждый раз оказывалось, что он рекомендовал не только меня, но и других.

— И кому же эти места доставались?

— Тем ученикам, которым он оказывал поддержку. Мне это не нравилось, но что я мог поделать? Он разрешил мне представляться в качестве его ученика, что было уже большой честью, да кроме того я надеялся, что еще не все потеряно.

— И у вас появились другие возможности? Вам приходилось обращаться к Сальери и с другой просьбой?

— Спустя несколько лет, когда при императорском дворе освободилась должность, я обратился с прошением, но мне отказали под предлогом, что моя музыка не нравится императору, стиль мой не устраивает его императорское величество.

— Какое отношение к этому имел Сальери? — спросила Дебора.

— Сальери состоял музыкальным директором при императорском дворе. Все знали, что император никого не назначал, не посоветовавшись с маэстро Сальери.

— Значит, по сути дела, — вставил Джэсон, — никто иной, как Сальери отверг вашу кандидатуру?

— Официально, нет. А неофициально — да.

— И вы не протестовали?

— Разумеется, протестовал. Но кто мог откликнуться на мои жалобы? Разве кто-нибудь понимает чужую боль? Все мы воображаем, будто живем единой жизнью, а на самом деле все мы разобщены. Более того, занимай я сейчас эту должность, я не смог бы на ней удержаться. В последнее время меня мучают сильные боли в правой руке, я не могу играть на фортепьяно. Писать музыку — это все, что мне осталось. Я страдаю серьезным недугом, просто у меня хватает сил это скрывать. От величайшего взлета духа до простых человеческих горестей всего один шаг, и с этим приходится мириться. — Заметив в дверях зала друзей, Шуберт спросил: — Хотите, я вас представлю?

Предложение показалось Джэсону интересным, но вид у Шиндлера был явно не одобрительный, видимо, многие уже догадались о причине их прихода, подумал Джэсон и отклонил предложение.

Шуберту, по-видимому, хотелось поговорить о Моцарте не меньше, чем Джэсону.

— Разве догадаешься, какие подчас муки испытывает другой? Душевные терзания познал и Моцарт, возможно, это и ускорило его конец. Если он кому-нибудь во всем признавался, то только своей жене. Человек, сочиняющий прекрасную музыку, не обязательно бывает счастлив. Представьте себе человека, здоровье которого слабеет с каждым днем, душевные муки лишь приближают его к могиле. Вообразите себе творца, чьи пылкие надежды потерпели крах — он уразумел конечную бренность вещей и, в особенности, свою собственную бренность. Самые пылкие поцелуи и объятия не приносят ему облегчения. Каждую ночь он ложится спать, не уверенный, проснется ли на утро. Легко ли думать о смерти молодому и полному сил? Представьте, что нет ни рая, ни ада, и что скоро вас окутает вечная тьма, где вы окажетесь в полном одиночестве, вдали от всего и вся...

Шуберт помрачнел, и Джэсон понял, что говорит он не столько о Моцарте, сколько о самом себе.

— Большинство людей боится думать о собственной смерти, — продолжал Шуберт, — но стоит осознать ее близость, как сознавал Моцарт, как сознают некоторые из нас, и все становится ужасным. Весьма вероятно, что подобные мысли ускорили его конец. Он сам его ускорил. Некоторых из нас ждет та же участь.

— По-вашему, Сальери никак не причастен к смерти Моцарта? — спросил Джэсон. — Даже если он лишился рассудка? И признал свою вину?

— Люди склонны чувствовать себя виноватыми. А у Сальери есть на то все основания. Что же касается его безумия, то для иных из нас до него всего один шаг.

— Вы верите в его безумие, господин Шуберт?

— Я верю, что у каждого есть свой предел. Просто он достиг своего раньше остальных.

Друзья Шуберта подошли к их столу. Джэсон был не в настроении обмениваться любезностями, к тому же он сразу распознал в них дилетантов, пусть одаренных, но все же дилетантов, всегда окружающих настоящий талант, как рабочие пчелы матку.

Попрощавшись, они стали пробираться сквозь толпу посетителей к выходу. Перед ними образовалось нечто вроде стены, сквозь которую они с трудом пробирались. Уже у самых дверей кто-то рядом с Джэсоном оступился и толкнул его. Какой-то пьяный, решил он, но человек вежливо извинился; чей-то насмешливый голос сказал: «Шуберт, политикан из таверны!» Джэсон обернулся. Говоривший исчез в толпе. И в этот момент Джэсон почувствовал, как чья-то рука коснулась его груди. Нет, видимо, это просто игра воображения.

Уже поднимаясь по лестнице своего дома на Петерсплац, он вдруг обнаружил пропажу денег. Деньги, лежавшие у него во внутреннем кармане, бесследно исчезли.

Шиндлер распрощался с ними еще на улице и обращаться к нему за помощью было поздно. Джэсона осенило:

— Человек, толкнувший меня, оказался просто карманным вором, а другой в это время отвлекал мое внимание. Случилось нечто ужасное, Дебора, все деньги украдены!

— Неужели ты взял с собой все? Ведь это неразумно!

— Почти все. После того, как Эрнест Мюллер беспрепятственно проник к нам в квартиру, я боялся оставлять деньги дома.

— А может, ты их потерял?

— Нет. — Он снова проверил карманы. — Пусто. Все до последней монеты.

Стараясь скрыть волнение, Дебора занялась туалетом, а Джэсон решил вернуться в кафе. Дебора боялась оставаться одна, не позвать ли Ганса или госпожу Герцог, подумала она, но отказалась от этой мысли и, закутавшись в одеяло, улеглась в постель, дрожа нервной дрожью и с трудом сдерживая слезы.

Джэсон почти бегом добрался до кафе. Его удивила темнота, царящая на улицах. Было уже за полночь, и он не мог отделаться от чувства, что кто-то следует за ним по пятам. Кафе было погружено во тьму.

Он покидал Америку с двумя тысячами долларов в кармане, полученными за гимны, а теперь от этой крупной суммы ничего не осталось. Он попал в ловушку, ему казалось, что эти розыски поглотили большую, лучшую часть его жизни.

Придя домой, Джэсон постарался скрыть свое мрачное настроение. Дебора зажгла все огни, выбежала к нему навстречу и бросилась в объятия, сотрясаясь от рыданий. Джэсон не знал, чем ее утешить. Он понимал, что вокруг них все теснее смыкается зловещее таинственное кольцо.

Начало 1827 года приносит новую драгоценность в сокровищницу вокальной музыки Шуберта — цикл «Зимний путь ».
Однажды Шуберт обнаружил в лейпцигском альманахе «Урания» новые стихотворения Мюллера. Как и при первом знакомстве с творчеством этого поэта (автора текста «Прекрасной мельничихи»), Шуберта сразу глубоко взволновали стихи. С необычайным подъемом он в несколько недель создает двенадцать песен цикла. «Некоторое время Шуберт был настроен мрачно, казалось, он нездоров, — рассказывал Шпаун. — На мой вопрос, что с ним, он только сказал: «Приходи сегодня к Шоберу, я вам спою цикл ужасных песен. Жажду услышать, что вы о них скажете. Меня они затронули больше, чем когла-либо какие бы то ни были другие песни». Проникновенным голосом он спел нам весь «Зимний путь». Мы были совершенно подавлены мрачным колоритом этих песен. Наконец Шобер сказал, что ему понравилась только одна из них, а именно: «Липа». Шуберт ответил: «Мне эти песни нравятся больше, чем все другие, да и вам они в конце концов тоже понравятся». И он оказался прав, так как очень скоро мы были без ума от этих грустных песен. Фогль исполнял их неподражаемо».
Майрхофер, вновь сблизившийся в это время с Шубертом, отмечал, что появление нового цикла не случайно и знаменует трагическую перемену в его натуре: «Уже сам выбор «Зимнего пути» показывает, насколько серьезнее стал композитор. Он долго и тяжело болел, он перенес удручающие переживания, с жизни была сорвана розовая окраска, для него наступила зима. Ирония поэта, коренившаяся в отчаянии, была ему близка, и он выразил ее чрезвычайно резко. Я был мучительно потрясен».
Прав ли Шуберт, назвав новые песни ужасными? Действительно, в этой прекрасной, глубоко выразительной музыке столько скорби, столько тоски, будто в ней претворились все печали безрадостной жизни композитора. Хотя цикл не автобиографичен и имеет своим источником самостоятельное поэтическое произведение, но, пожалуй, нельзя было найти другую поэму человеческих страданий, столь близкую собственным переживаниям Шуберта.
К теме романтических странствий композитор обращался не впервые, но воплощение ее еще никогда не было столь драматично. В основе цикла — образ одинокого скитальца, в глубокой тоске бесцельно бредущего по зимней унылой дороге. Все лучшее в его жизни — в прошлом. В прошлом — мечты, надежды, светлое чувство любви. Путник наедине со своими мыслями, переживаниями. Все, что встречается ему на пути, все предметы, явления природы, вновь и вновь напоминают о совершившейся в его жизни трагедии, тревожат еще живую рану. Да и сам путник терзает себя воспоминаниями, растравляя душу. В удел ему даны сладкие грезы сна, но они только обостряют страдания при пробуждении.
В тексте нет подробного описания событий. Лишь в песне «Флюгер» слегка приподнимается завеса над прошлым. Из горестных слов путника мы узнаем, что его любовь была отвергнута, так как он беден, а избранница его, по-видимому, богата и знатна. Здесь любовная трагедия предстает в ином свете по сравнению с циклом «Прекрасная мельничиха»: неодолимым препятствием на пути к счастью оказалось социальное неравенство.
Есть и другие существенные отличия от раннего цикла Шуберта.
Если в цикле «Прекрасная мельничиха» преобладали песни-сценки, то здесь — как бы психологические портреты одного и того же героя, передающие его душевное состояние.
Песни этого цикла можно сравнить с листьями одного и того же дерева: все они очень похожи друг на друга, но у каждого свои оттенки цвета и формы. Песни родственны по содержанию, в них много общих средств музыкальной выразительности, и в то же время каждая раскрывает какое-то иное, неповторимое психологическое состояние, новую страницу этой «книги страданий». То острее, то тише боль, но исчезнуть она не может; то впадая в оцепенение, то ощущая некоторый прилив бодрости, путник больше не верит в возможность счастья. Чувство безысходности, обреченности пронизывает весь цикл.
Основное настроение, эмоциональное состояние большинства песен цикла близко вступительной («Спокойно спи»). Сосредоточенность, тягостное раздумье и сдержанность в выражении чувств — ее главные черты.

В музыке преобладают печальные краски. Моменты звукоизобразительности используются не ради красочного эффекта, а для более правдивой передачи душевного состояния героя. Такую выразительную роль играет, например, «шум листвы» в песне «Липа». Светлый, манящий, он вызывает обманчивые грезы, как когда-то в прошлом (см. ниже пример а); более печальный, он словно сочувствует переживаниям путника (та же тема, но в миноре). Порою он совсем мрачный, вызванный сердитыми порывами ветра (см. пример б).

Внешние обстоятельства, явления природы не всегда созвучны переживаниям героя, иногда резко противоречат им. Так, например, в песне «Оцепенение» путник жаждет сорвать с земли застывший снежный покров, спрятавший следы любимой. В противоречии душевной бури и зимнего затишья в природе объяснение несоответствующего на первый взгляд названию песни бурного пульса музыки.

Встречаются и «островки» светлого настроения — либо воспоминания о прошлом, либо обманчивые, хрупкие грезы. Но действительность сурова и жестока, и радостные чувства появляются в душе лишь на миг, сменяясь каждый раз подавленным, угнетенным состоянием.
Двенадцать песен составляют первую часть цикла. Вторая часть его возникла немного позднее, спустя полгода, когда Шуберт познакомился с остальными двенадцатью стихотворениями Мюллера. Но обе части и по содержанию, и по музыке составляют художественное целое.
Во второй части тоже преобладает сосредоточенно-сдержанное выражение скорби, но контрасты здесь ярче,

Чем в первой. Основная тема новой части — обманчивость надежд, горечь их утраты, будь то грезы сна или просто мечты (песни «Почта», «Ложные солнца», «Последняя надежда», «В деревне», «Обман»).
Вторая тема — тема одиночества. Ей посвящены песни «Ворон», «Путевой столб», «Постоялый двор». Единственным верным спутником скитальца оказывается мрачный черный ворон, жаждущий его гибели. «Ворон, — обращается к нему путник, — что ты здесь витаешь? Скоро мой холодный труп растерзать ты чаешь?» Путник и сам надеется, что скоро наступит конец страданиям: «Да, недолго мне брести, в сердце сякнут силы». Живому же ему нигде нет пристанища, даже на кладбище («Постоялый двор»).
В песнях «Бурное утро» и «Бодрость» ощущается большая внутренняя сила. Они раскрывают стремление обрести веру в себя, найти мужество, чтобы пережить жестокие удары судьбы. Энергичный ритм мелодии и сопровождения, «решительные» окончания фраз характерны для обеих песен. Но это не бодрость человека, полного сил, а скорее решимость отчаяния.
Завершает цикл песня «Шарманщик», внешне унылая, монотонная, но полная подлинного трагизма. В ней рисуется образ старика-шарманщика, который «грустно стоит за селом и рукой озябшей вертит с трудом». Несчастный музыкант не встречает сочувствия, его музыка никому не нужна, «денег в чашке нет», «лишь собаки злобно на него ворчат». Проходящий мимо путник неожиданно обращается к нему: «Хочешь, будем вместе горе мы терпеть? Хочешь, будем вместе под шарманку петь?»
Начинается песня унылым наигрышем шарманки. Также уныло-монотонна и мелодия песни. Она все время повторяет и в разных вариантах одну и ту же музыкальную тему, выросшую из интонаций шарманки:

Мучительная тоска овладевает сердцем, когда проникают в него оцепеневшие звуки этой страшной песни.
Она не только завершает, обобщает основную тему цикла, тему одиночества, но затрагивает и важную в творчестве Шуберта тему обездоленности художника в современной жизни, обреченности его на нищету, непонимание окружающих («Люди и не смотрят, слушать не хотят»). Музыкант — тот же нищий, одинокий путник. У них одна безрадостная, горькая доля, и потому они могут понять друг друга, понять чужие страдания и сочувствовать им.
Завершая цикл, эта песня усиливает трагический его характер. Она показывает, что идейное содержание цикла глубже, чем может показаться на первый взгляд. Это не просто личная драма. Неизбежность ее вытекает из глубоко несправедливых человеческих взаимоотношений в обществе. Не случайно основное гнетущее настроение музыки: оно выражает собой атмосферу подавления человеческой личности, характерную для современной Шуберту жизни Австрии. Бездушный город, безмолвная равнодушная степь — это олицетворение жестокой действительности, а путь героя цикла — олицетворение жизненного пути «маленького человека» в обществе.
В этом смысле действительно ужасны песни «Зимнего пути». Они производили и теперь производят огромное впечатление на тех, кто вдумывался в их содержание, вслушивался в звучание, понял сердцем эту безысходную тоску одиночества.
Кроме цикла «Зимний путь», из других сочинений 1827 года следует отметить популярные фортепианные экспромты и музыкальные моменты. Они являются родоначальниками новых жанров фортепианной музыки, впоследствии столь излюбленных композиторами (Лист, Шопен, Рахманинов). Эти произведения очень разнообраны по содержанию, по музыкальной форме. Но для всех характерны удивительная ясность строения при свободном, импровизационном изложении. Наиболее известны в наши дни четыре экспромта опус 90, пользующиеся вниманием юных исполнителей.
Первый экспромт этого опуса, повествуя о каких-то значительных событиях, предвосхищает собой фортепианные баллады композиторов более позднего времени.
«Открывается занавес» — это раздался мощный призыв, захватив октавами чуть ли не весь диапазон фортепиано. А в ответ — чуть слышно, словно издалека, но очень четко прозвучала основная тема. Несмотря на тихую звучность, в ней ощущается большая внутренняя сила, чему способствует ее маршевый ритм, декламационно-ораторский склад. Тема сначала не имеет сопровождения, но вслед за ее первой «вопрошающей» фразой появляется вторая, в аккордовом обрамлении, словно хор, решительно откликнувшийся на «призыв».
По существу все произведение строится на различных трансформациях этой темы, каждый раз изменяющей свой облик. Она становится то нежной, то грозной, то неуверенно-вопрошающей, то настойчивой. Подобный принцип непрерывного развития одной темы (монотематизм) станет характерным приемом не только в фортепианной музыке, но встретится и в симфонических произведениях (особенно у Листа).
Второй экспромт (ми-бемоль мажор) намечает путь к этюдам Шопена, где технические пианистические задачи также играют подчиненную роль, хотя и требуют беглости и четкости пальцев, а на первый план выступает художественная задача создания выразительного музыкального образа.
Третий экспромт перекликается с напевными «Песнями без слов» Мендельсона, открывая дорогу более поздним произведениям такого типа, например ноктюрнам Листа и Шопена. Необычайно поэтичная задумчивая тема звучит величаво-прекрасно. Она спокойно, неторопливо развивается на фоне светлого «журчания» аккомпанемента.
Завершает опус, пожалуй, самый популярный экспромт ля-бемоль мажор, где от пианиста, помимо свободного владения фортепианной техникой, требуется внимательное вслушивание в «пение» темы, «спрятавшейся» в средних голосах фактуры.

Возникшие позднее четыре экспромта опус 142 несколько уступают по выразительности музыки, хотя и в них есть яркие страницы.
Из музыкальных моментов самым знаменитым стал фа-минорный, исполняемый не только в подлинном виде, но и в переложениях для различных инструментов:

Итак, Шуберт создает все новые, неповторимо-замечательные произведения, и никакие трудные обстоятельства не могут остановить этот чудесный неиссякаемый поток.
Весной 1827 года умирает Бетховен, к которому Шуберт питал благоговейное чувство уважения и любви. Он давно мечтал о встрече с великим композитором, но, очевидно, беспредельная скромность мешала осуществить эту вполне реальную мечту. Ведь столько лет они жили и творили бок о бок в одном городе. Правда, однажды, вскоре после издания четырехручных вариаций на французскую тему, посвященных Бетховену, Шуберт решился преподнести ему ноты. Иосиф Хюттенбреннер утверждает, что Шуберт не застал Бетховена дома и просил передать ему ноты, так и не повидав его. Но секретарь Бетховена Шинд-лер уверяет, что встреча состоялась. Просмотрев ноты, Бетховен якобы указал на какую-то гармоническую ошибку, отчего молодой композитор страшно растерялся. Возможно, что смущенный такой встречей Шуберт предпочитал отрицать ее.

Шубертиада С рис. М. Швинда

Шиндлер, кроме того, рассказывает, что незадолго до смерти Бетховена он решил познакомить тяжелобольного композитора с творчеством Шуберта. «.Я показал ему собрание шубертовских песен числом около шестидесяти. Это было сделано мною не только для того, чтобы доставить ему приятное развлечение, но и для того, чтобы дать ему возможность познакомиться с подлинным Шубертом и таким образом составить себе более правильное представление о его таланте, который ему чернили разного рода экзальтированные личности, кстати, делавшие это и с другими современниками. Бетховен, не знавший до тех пор и пяти песен Шуберта, удивился большому числу их и просто не хотел верить, что Шуберт до того времени написал уже более пятисот песен. Если его удивило самое количество, то еще больше он был поражен, познакомившись с их содержанием. Несколько дней подряд он не расставался с ними; часами он просматривал «Ифигению», «Границы человечества», «Всемогущество», «Молодую монахиню», «Фиалку», «Прекрасную мельничиху» и другие. Радостно возбужденный, он непрестанно восклицал: «Поистине у этого Шуберта есть искра божия. Если бы мне попалось в руки это стихотворение, я его тоже положил бы на музыку». И так он отзывался о большинстве стихотворений, не переставая хвалить содержание и оригинальную обработку их Шубертом. Короче, уважение, которым проникся Бетховен к таланту Шуберта, было столь велико, что он захотел познакомиться и с его операми и фортепианными пьесами, но болезнь уже перешла в такую стадию, что Бетховену не удалось осуществить это желание. Все же он часто упоминал о Шуберте и предсказывал: „Он еще заставит говорить о себе весь мир", выражая сожаление, что не познакомился с ним ранее».

На торжественных похоронах Бетховена Шуберт шел рядом с гробом, неся в руках зажженый факел.
Летом того же года состоялась поездка Шуберта в Грац — один из самых светлых эпизодов его жизни. Организовал ее искренний почитатель шубертовского таланта, любитель музыки и пианист Иоганн Йенгер, живший в Граце. Поездка заняла около трех недель. Почва для встреч композитора со слушателями была подготовлена его песнями и некоторыми другими камерными произведениями, которые здесь многие любители музыки знали и с удовольствием исполняли.
В Граце был свой музыкальный центр — дом пианистки Марии Пахлер, таланту которой отдавал должное сам Бетховен. От нее, благодаря хлопотам Йенгера, и пришло приглашение приехать. Шуберт откликнулся с радостью, ибо сам давно хотел познакомиться с замечательной пианисткой.
В ее доме Шуберта ожидал радушный прием. Время было заполнено незабываемыми музыкальными вечерами, творческими встречами с широким кругом любителей музыки, знакомством с музыкальной жизнью города, посещениями театра, интересными загородными поездками, в которых отдых на лоне природы сочетался с бесконечными музыкальными «сюрпризами» — вечерами.
Неудачей в Граце была лишь попытка поставить оперу «Альфонсо и Эстрелла». Капельмейстер театра отказался ее принять вследствие сложности и перегруженности оркестровки.
Шуберт с большой теплотой вспоминал о поездке, сравнивая атмосферу жизни в Граце с венской: «Вена велика, но в ней нет той сердечности, прямоты, нет настоящей мысли и разумных слов, а особенно душевных поступков. Искренне веселятся здесь редко или никогда. Возможно, что я и сам в этом виноват, я так медленно сближаюсь с людьми. В Граце я быстро понял, как можно общаться друг с другом безыскусственно и открыто, и, наверное, при более длительном пребывании там, несомненно, еще больше проникся бы пониманием этого».

Неоднократные поездки в Верхнюю Австрию и эта последняя— в Грац — доказывали, что творчество Шуберта получает признание не только среди отдельных ценителей искусства, но и в широких кругах слушателей. Оно было близко и понятно им, но не отвечало вкусам придворных кругов. К этому Шуберт и не стремился. Он чуждался высших сфер общества, не унижался перед «великими мира сего». Легко и привольно он чувствовал себя лишь в своей среде. «Насколько Шуберт любил бывать в веселой компании своих друзей и знакомых, в которой он, благодаря своей веселости, остроумию и справедливым суждениям, нередко бывал душою общества, — говорил Шпа-ун, — настолько неохотно он появлялся в чопорных кругах, где он из-за своего сдержанного, робкого поведения совершенно незаслуженно прослыл как человек во всем, что не касается музыки, неинтересный.
Недружелюбные голоса называли его пьяницей и мотом, так как он охотно отправлялся за город и там в приятном обществе осушал стакан вина, но нет ничего более лживого, чем эта сплетня. Он, напротив, был очень сдержан и даже при большом веселье никогда не переступал разумных границ».
Последний год жизни Шуберта — 1828-й — по интенсивности творчества превосходит все предыдущие. Шубертовский талант достиг полного расцвета, и еще больше, чем в ранней юности, музыка его теперь поражает богатством эмоционального содержания. Пессимизму «Зимнего пути» противостоит жизнерадостное трио ми-бемоль мажор, за ним следует еще целый ряд произведений, в том числе замечательные песни, изданные уже после смерти композитора под общим названием «Лебединая песнь», и, наконец, второй шедевр симфонической музыки Шуберта— симфония до мажор.
Шуберт ощущал новый прилив сил и энергии, бодрости и вдохновения. В этом огромную роль сыграло важное событие его творческой жизни, происшедшее в начале года, — первый и, увы, последний открытый авторский концерт, организованный по инициативе друзей. Исполнители — певцы и инструменталисты — с радостью откликнулись на призыв принять участие в концерте. Программа была составлена в основном из последних сочинений композитора. В нее вошли: одна из частей квартета соль мажор, несколько песен, новое трио и несколько мужских вокальных ансамблей.

Концерт состоялся 26 марта в зале Австрийского музыкального общества. Успех превзошел все ожидания. Во многом его обеспечили прекрасные исполнители, среди которых выделялся Фогль. Впервые в жизни Шуберт получил за концерт действительно крупную сумму в 800 гульденов, которая позволила ему хотя бы на некоторое время освободиться от материальных забот, чтобы творить, творить. Этот прилив вдохновения и был главным итогом концерта.
Как ни странно, но огромный успех у публики никак не был отражен венской прессой. Отзывы о концерте появились спустя некоторое время. в берлинской и лейпцигской музыкальных газетах, но венские упорно молчали.
Быть может, это объясняется неудачно выбранным для концерта временем. Буквально через два дня в Вене начались гастроли гениального виртуоза Никколо Паганини, которого венская публика встретила с неистовством. Захлебывалась от восторга и венская пресса, видимо, в этом ажиотаже забыв о своем соотечественнике.
Закончив симфонию до мажор, Шуберт передал ее музыкальному обществу, сопроводив следующим письмом:
«Будучи уверен в благородном намерении Австрийского музыкального общества по мере возможности поддерживать высокое стремление к искусству, я, как отечественный композитор, осмеливаюсь посвятить Обществу эту мою симфонию и отдаю ее под его благосклонную защиту». Увы, симфония не была исполнена. Ее отклонили как произведение «слишком длинное и трудное». Быть может, это произведение и осталось бы неизвестным, если бы спустя одиннадцать лет, после смерти композитора, Роберт Шуман не обнаружил ее в числе других шубертов-ских творений в архиве брата Шуберта — Фердинанда. Симфония была впервые исполнена в 1839 году в Лейпциге под управлением Мендельсона.
До-мажорная симфония, как и Неоконченная, — новое слово в симфонической музыке, хотя и совершенно иного плана. От лирики, воспевания человеческой личности Шуберт переходит к выражению объективных общечеловеческих идей. Симфония монументальна, торжественна подобно бетховенским героическим симфониям. Это — величественный гимн мощной силе народных масс.
Чайковский назвал симфонию «гигантским произведением, отличающимся и громадными размерами, и громадной силой, и богатством вложенного в него вдохновения». Великий русский музыкальный критик Стасов, отмечая красоту и силу этой музыки, особенно подчеркивал в ней народность, «выражение народной массы» в первых частях и «войны» в финале. Он даже склонен слышать в ней отголоски наполеоновских войн. Об этом трудно судить, однако, действительно, темы симфонии настолько пронизаны активными маршевыми ритмами, так захватывают своей мощью, что не оставляют сомнения в том, что это — голос масс, «искусство действия и силы», к которому призывал Шуберт в своем стихотворении «Жалоба народу».
По сравнению с Неоконченной, симфония до мажор более классична по строению цикла (в ней обычные четыре части с их характерными особенностями), по четкой структуре тем, их развитию. В музыке нет острой конфликтности геррических страниц Бетховена; Шуберт развивает здесь другую линию бетховенского симфонизма — эпическую. Почти все темы — большого масштаба, они постепенно, не спеша «развертываются», и это не только в медленных частях, но даже и в стремительной первой части и в финале.
Новизна симфонии — в свежести ее тематизма, насыщенного интонациями и ритмами современной австро-венгерской музыки. В ней преобладают темы маршевого характера, то волевые, подвижные, то величаво-торжественные, как музыка массовых шествий. Такой же «массовый» характер придается и танцевальным темам, которых тоже немало в симфонии. Например, в традиционном скерцо звучат вальсовые темы, что было новым в симфонической музыке. Напевная и в то же время танцевальная по ритму тема побочной партии I части явно венгерского происхождения, в ней тоже ощущается массовый народный танец.
Пожалуй, самое поразительное качество музыки — ее оптимистический, жизнеутверждающий характер. Найти такие яркие, убедительные краски для выражения необъятной радости жизни мог только большой художник, в душе которого жила вера в грядущее счастье человечества. Подумать только, что эта светлая, «солнечная» музыка была написана больным человеком, измученным бесконечными страданиями, человеком, жизнь которого давала так мало пищи для выражения радостного ликования!
К моменту окончания симфонии, к лету 1828 года, Шуберт вновь остался без гроша. Радужные планы на летний отдых рухнули. К тому же вернулась болезнь. Мучили головные боли, головокружения.
Желая несколько улучшить состояние здоровья, Шуберт перебрался в загородный дом брата Фердинанда. Это ему помогло. Шуберт старается как можно больше бывать на воздухе. Однажды братья предприняли даже трехдневную экскурсию в Эйзенштадт на могилу Гайдна.

Несмотря на прогрессирующую болезнь, одолевавшую слабость, Шуберт по-прежнему много сочиняет, читает. Кроме того, он изучает творчество Генделя, глубоко восхищаясь его музыкой, мастерством. Не внемля грозным симптомам болезни, он решает вновь начать учиться, считая свое творчество недостаточно совершенным технически. Дождавшись некоторого улучшения в состоянии здоровья, он обращается с просьбой о занятиях контрапунктом к крупному венскому музыкальному теоретику Симону Зехтеру. Но из этой затеи ничего не получилось. Шуберт успел взять один урок, и болезнь вновь сломила его.
Преданные друзья навещали его. Это были Шпаун, Бауэрнфельд, Лахнер. Бауэрнфельд посетил его накануне смерти. «Шуберт лежал пластом, жаловался на слабость, жар в голове, — вспоминает он, — но после полудня он был в твердой памяти, и я не заметил никаких признаков бреда, хотя подавленное настроение друга вызвало у меня тяжелые предчувствия. Его брат привел врачей. К вечеру больной начал бредить и в сознание больше не приходил. А ведь еще за неделю до этого он оживленно говорил об опере и о том, как щедро он ее оркеструет. Он уверял меня, что в голове у него много совершенно новых гармоний и ритмов — с ними он и уснул навеки».
19 ноября Шуберта не стало. В тот день он умолял перенести его в собственную комнату. Фердинанд пытался успокоить больного, уверяя, что он лежит в своей комнате. «Нет! — вскричал больной. — Это неправда. Здесь Бетховен не лежит». Эти слова были поняты друзьями как последняя воля умирающего, его желание быть похороненным рядом с Бетховеном.
Друзья тяжело переживали утрату. Они постарались сделать все, чтобы достойно похоронить гениального, но до конца своих дней нуждавшегося композитора. Тело Шуберта было погребено в Веринге, неподалеку от могилы Бетховена. У гроба было исполнено под аккомпанемент духового оркестра стихотворение Шобера, содержащее выразительные и правдивые слова:
О нет, вовек не превратятся в прах Его любовь, священной правды сила. Они живут. Их не возьмет могила. Они в людских останутся сердцах.

Друзья организовали сбор средств на надгробный памятник. Сюда же пошли деньги, полученные от нового концерта из произведений Шуберта. Концерт прошел с таким успехом, что его пришлось повторить.
Через несколько недель после смерти Шуберта был установлен надгробный памятник. На могиле организовали траурную панихиду, на которой исполнялся Реквием Моцарта. Надгробная надпись гласила: «Смерть похоронила здесь богатое сокровище, но еще более прекрасные надежды». По поводу этой фразы Шуман сказал: «Можно с благодарностью вспоминать лишь первые ее слова, а раздумывать о том, чего Шуберт мог еще достигнуть, бесполезно. Он сделал достаточно, и да будет прославлен всякий, кто так же стремился к совершенству и столько же создал».

Удивительна судьба замечательных людей! У них две жизни: одна обрывается с их смертью; другая продолжается после смерти автора в его созданиях и, быть может, не угаснет никогда, хранимая последующими поколениями, благодарными творцу за ту радость, которую приносят людям плоды его труда. Подчас жизнь этих созданий
(будь то произведения искусства, изобретения, открытия) и начинается лишь после смерти создателя, как это ни горько.
Именно так складывалась судьба Шуберта и его произведений. Большинство его лучших сочинений, особенно крупных жанров, не было услышано автором. Многое из его музыки могло бы исчезнуть бесследно, если бы не энергичные поиски и огромный труд некоторых горячих ценителей Шуберта (в том числе таких музыкантов, как Шуман и Брамс).
И вот, когда перестало биться горячее сердце большого музыканта, его лучшие произведения начали «рождаться заново», сами заговорили о композиторе, покоряя слушателей своей красотой, глубоким содержанием и мастерством. Его музыка начала постепенно звучать везде, где только ценят подлинное искусство.
Говоря об особенностях творчества Шуберта, академик Б. В. Асафьев отмечает в нем «редкую способность быть лириком, но не замыкаться в свой личный мир, а ощущать и передавать радости и скорби жизни так, как их чувствуют и хотели бы передавать большинство людей». Пожалуй, нельзя точнее и глубже выразить главное в шубер-товской музыке, то, в чем заключается ее историческая роль.
Шуберт создал огромное количество произведений всех без исключения существовавших в его время жанров — от вокальных и фортепианных миниатюр до симфоний. В каждой области, кроме театральной музыки, он сказал неповторимое и новое слово, оставил живущие поныне замечательные произведения. При их изобилии поражает необычайное разнообразие мелодики, ритма, гармонии. «Что за неисчерпаемое богатство мелодического, изобретения было в этом безвременно окончившем свою карьеру композиторе, — с восхищением писал Чайковский. — Какая роскошь фантазии и резко очерченная самобытность!»
Особенно велико песенное богатство Шуберта. Песни его ценны и дороги нам не только как самостоятельные художественные произведения. Они помогли композитору найти свой музыкальный язык в других жанрах. Связь с песнями заключалась не только в общих интонациях и ритмах, но и в особенностях изложения, развития тем, выразительности и красочности гармонических средств.
Шуберт открыл дорогу многим новым музыкальным жанрам — экспромтам, музыкальным моментам, песенным циклам, лирико-драматической симфонии.

Но в каком бы жанре ни писал Шуберт — в традиционных или созданных им, — везде он выступает как композитор новой эпохи, эпохи романтизма, хотя его творчество прочно опирается на классическое музыкальное искусство.
Многие черты нового романтического стиля нашли затем развитие в творчестве Шумана, Шопена, Листа, русских композиторов второй половины XIX века.
Музыка Шуберта дорога нам не только как великолепный художественный памятник. Она глубоко волнует слушателей. Брызжет ли она весельем, погружает ли в глубокие размышления, или вызывает страдание — она близка, понятна каждому, так ярко и правдиво раскрывает она человеческие чувства и мысли, высказанные великим в своей безграничной простоте Шубертом.

Австрийский композитор Франц Шуберт прожил короткую, но полную творческих свершений жизнь. Уже в одиннадцать лет он стал петь в венской придворной капелле, а позднее стал учеником самого Сальери. В его творческом пути было много интересных, значимых моментов Вот некоторые из них:

Шуберт написал более тысячи произведений. Ценители классической музыки знают его не только благодаря легендарной «Серенаде». Он — автор множества опер, маршей, сонат и оркестровых увертюр. И всё это — лишь за 31 год жизни.
При жизни Шуберта состоялся лишь один концерт из его композиций. Это было в 1828 году в Вене. Концерт нигде не анонсировался, послушать композитора пришло совсем немного народа. Всё потому, что в то же время в этом городе выступал скрипач Паганини. Ему-то и достались и слушатели, и внушительный гонорар.
А Шуберт за тот самый концерт получил крайне скромную плату. Однако, на эти деньги смог купить рояль.
У Шуберта сложились очень тёплые отношения с Бетховеном. Когда последний умер, Шуберт был одним из тех, кто на похоронах нёс его гроб.
Шуберт очень хотел, чтобы его после смерти похоронили рядом с Бетховеном. Но, как и сейчас, несколько веков назад всё решали деньги, а их у Шуберта не было. Однако, спустя какое-то время захоронение перенесли, и теперь два композитора покоятся рядом.
С юных лет Франц очень любил творчество Гёте, искренне восхищался им. И даже не раз пытался лично познакомиться со своим кумиром, но, увы, не вышло. Шуберт прислал поэту целую тетрадь с песнями на его (Гёте) стихи. Каждая из песен была полноценной драмой. Однако, никакой ответной реакции от Гёте не последовало.
Шестую симфонию Шуберта осмеяли в лондонской филармонии и начисто отказались её играть. Целых три десятка лет произведение не звучало.
Одно из известнейших произведений Шуберта — Большая до-мажорная симфония — увидела свет спустя годы после смерти автора. Композиция нашлась случайным образом в бумагах брата покойного. Впервые она прозвучала в 1839 году.
Окружение Шуберта было не в курсе того, что ему подвластны все жанры. Его друзья и прочие окружающие его люди были уверены в том, что он пишет только песни. Его даже называли «Король Песни».
С юным Шубертом однажды приключилось самое настоящее волшебство (по крайней мере, именно так он рассказывал об этом людям из своего круга). Идя по улице, он встретил женщину в старинном наряде и с высокой причёской. Та предложила ему выбрать свою судьбу — либо работать учителем, быть никому не известным, но прожить при этом долгую жизнь; либо стать всемирно почитаемым музыкантом, но умереть молодым. Франц выбрал второй вариант. А на следующий день бросил школу, чтобы посвятить всего себя музыке.

Театр им. Покровского в 2014 представил две оперы великих венских композиторов - «Леонору» Л. Бетховена и «Лазарь, или Торжество Вокрешения» Ф. Шуберта - Э. Денисова, ставшие событиями в оперном российском процессе.

Открытие этих партитур для России можно вписать в общую современную тенденцию по пересмотру исторического наследия. Российский слушатель практически впервые столь масштабно знакомится с оперными стилями Бетховена и Шуберта, классиков, чьи имена у нас связаны в первую очередь с инструментальным и камерно-вокальным творчеством.

Оперы «Леонора» и «Лазарь», провалившиеся в Вене и в то же время вписанные в венский текст начала XIX века, воссоздают то, к чему стремились гении, но что не находило (или не до конца) реализации в музыкальной практике.

О двух этих операх рассказала в эксклюзивном интервью «МО» известный музыковед Лариса Кириллина.

Кириллина Лариса Валентиновна - один из наиболее авторитетных исследователей зарубежной музыки в России. Доктор искусствоведения, профессор Московской консерватории. Ведущий научный сотрудник ГИИ. Автор фундаментальных монографий: «Классический стиль в музыке XVIII–начала XIX вв. (в 3-х частях, 1996–2007); «Итальянская опера первой половины XX века» (1996); «Реформаторские оперы Глюка» («Классика-XXI», 2006); двухтомник «Бетховен. Жизнь и творчество» (НИЦ «Московская консерватория», 2009). Монография о Бетховене была названа в 2009 «Книгой года» в рейтинге «МО» «Персоны и события». Редактор-составитель и комментатор нового издания «Писем» Бетховена («Музыка»). Активно участвует в современном музыкальном процессе, ведет авторский блог о музыкальных премьерах. Пишет стихи, прозу, публикуется на литературных сайтах. Являлась научным консультантом и лектором в рамках лекции и выставки, сопровождающих постановку «Леоноры» в театре им. Покровского.

« Леонора»

МО | Насколько сильно отличается первая версия «Леоноры» от последующих. Другая драматургия и характеры? Особая логика повествования? Или что-то еще?

ЛК |  Наверное, есть смысл говорить прежде всего о различиях первой (1805) и третьей (1814) версий. Вторая, созданная в начале 1806, была вынужденной переделкой первой. Бетховен пытался сохранить лучшее, что было в оригинальной партитуре, но из-за сокращений и перестановок номеров логика несколько пострадала. Хотя здесь появилась новая увертюра, «Леонора» № 3, которая затем стала исполняться отдельно. И появился марш солдат Пизарро (в первой версии была другая музыка).

Первая версия («Леонора») отличается довольно сильно. Она намного длиннее… Действие развивается неспешнее, но при этом логичнее и психологически убедительнее…

Первая же версия от третьей отличается довольно сильно. Во-первых, она намного длиннее: три акта вместо итоговых двух. Действие развивается неспешнее, но при этом логичнее и психологически убедительнее, чем во второй и даже в третьей версиях. Конкретные примеры: версия 1805 года открывалась очень пространной, очень драматичной и очень смелой увертюрой «Леонора» № 2 (порядковые номера трех увертюр к «Леоноре» возникли уже после смерти Бетховена, и на самом деле «Леонора» № 1 была последней из них, сочиненной для несостоявшейся постановки в Праге в 1807). После нее шли ария Марцеллины (в до миноре, что прекрасно сочеталось с увертюрой, но сразу создавало тревожную тень в начале оперы), затем дуэт Марцеллины и Жакино, терцет Рокко, Марцеллины и Жакино - и квартет, уже с участием Леоноры. Количество персонажей на сцене постепенно наращивалось, каждый приобретал свою характеристику, качество музыкальной материи усложнялось (квартет написан в форме канона). Сравним с третьей версией, «Фиделио» 1814: увертюра совсем другая, не связанная тематически с оперой. После нее нельзя ставить арию Марцеллины (увертюра в ми мажоре, ария в до миноре). Значит, Бетховен меняет местами дуэт (он в ля мажоре) и арию, акцентируя тем самым бытовую, почти зингшпильную атмосферу первых сцен. Никакой скрытой тревоги, никакой тайной интриги.

В первой версии у Пизарро - две арии, а не одна. Если первая - достаточно традиционная «ария мести» (она сохранилась и в третьей версии), то вторая, завершающая 2 акт - портрет тирана, упоенного своим могуществом. Без нее образ выглядит обедневшим. Пицарро в первой версии страшнее, он настоящий, убежденный, пассионарный тиран, а не условный оперный злодей.

Финал в первой редакции - гораздо более монументальный, чем в третьей. В версии 1805 года он начинается не ликованием на площади, а грозными возгласами хора – «Отмщенье! Отмщенье!»; очень развернуто представлен «молитвенный» эпизод, превращающий финал в литургию под открытым небом. В третьей версии все это проще, короче и плакатнее. Партитура «Леоноры» сохранилась, Бетховен ею очень дорожил, но издана она была лишь во второй половине ХХ века. Клавир был издан в 1905 и имеется в крупных библиотеках. Так что выбор версии зависит от воли театра.

МО | Исполняется ли первая версия за рубежом?

ЛК | Исполняется, но редко. На сцене - лишь единичные случаи постановки. Последняя - в Берне в 2012, до этого была долгая полоса «молчания», и ни одной видеозаписи. На аудиодиски «Леонора» записывалась неоднократно, в том числе для нового собрания сочинений Бетховена в звукозаписи, а также отдельно. Есть даже одна аудиозапись совсем редкой второй редакции 1806, компромиссной по сравнению с первой. Поэтому столь успешная и яркая московская постановка «Леоноры» -это, конечно, событие из ряда вон выходящее.

МО | Забвение первой версии - трагическая случайность или определенная историческая закономерность? Собственно, почему «Фиделио» популярней?

ЛК |  Тут была и трагическая случайность, и закономерность. Музыка первой версии сложна, тонка, на тот момент - совершенно авангардна. «Фиделио» уже учитывает вкусы широкой публики. Она стала репертуарной оперой, чему способствовало распространение рукописных авторизованных копий партитуры (этим занимались Бетховен и его новый либреттист Трейчке). А «Леонору» никто не распространял, и, даже если бы кто-то пожелал, взять ноты было практически неоткуда.

МО | В связи с первой версией принято рассуждать о причинах провала. Каково Ваше мнение?

ЛК |  Причины лежат на поверхности, отчасти я писала о них в своей книге о Бетховене. Самая главная: было непоправимо упущено время. Если бы спектакль дали 15 октября, как планировалось (в день именин императрицы), судьба оперы могла бы сложиться иначе. Но вмешалась цензура, усмотревшая в либретто намеки на политику, и пришлось срочно переделывать и переутверждать текст.

Тем временем разгоралась война, двор эвакуировался из Вены, а французы, после катастрофической сдачи в плен австрийской армии, беспрепятственно шли на Вену. Премьера 20 ноября 1805 состоялась спустя неделю после занятия Вены французскими войсками - и, между прочим, примерно за две недели до сражени при Аустерлице. Театр Ан дер Вин находился в предместье, ворота в которое с наступлением темноты закрывались. Стало быть, аристократическая и артистическая публика, на внимание которой рассчитывал Бетховен, отсутствовала. Вероятно, выучили оперу неважно; певцом Фрицем Деммером (Флорестаном) Бетховен был категорически недоволен. Критики писали, что и примадонна Мильдер играла скованно. В общем, совпали все неблагоприятные факторы, которые только могли сойтись в одной исторической точке.

МО | Почему Бетховен, известный своей независимостью, вдруг поддался влиянию доброжелателей и поменял свою партитуру? Известны ли другие такие случае в его творческом наследии?

ЛК |  Список «доброжелателей» приведен в мемуарах певца Йозефа Августа Реккеля - Флорестана в версии 1806 года (кстати, позднее он стал режиссером, и именно в его постановке М.И. Глинка слушал «Фиделио» в Аахене в 1828 и пришел в полный восторг). Решающую роль в уговорах Бетховена сыграла княгиня Мария Кристина Лихновская, которая обратилась к нему с патетическим воззванием, умоляя не губить его лучшее произведение и согласиться на переделки ради памяти его матери и ради нее, княгини, его лучшего друга. Бетховен был настолько потрясен, что дал слово все сделать. Других подобных случаев в его жизни почти не было. Разве что в 1826 году, когда он согласился по просьбе издателя Матиаса Артариа изъять из Квартета ор. 130 огромную финальную фугу и написать другой финал, попроще. Но, поскольку издатель обещал опубликовать Большую фугу отдельно, заплатив за нее особый гонорар (как и за ее четырехручное переложение), Бетховен на это пошел. Ему были нужны деньги.

МО | Какова была в целом ситуация с оперным репертуаром в Германии того времени?

ЛК |  Немецкие оперы были, но качество их сильно уступало операм Моцарта. Преобладали зингшпили на бытовые и сказочные сюжеты. «Красная шапочка» Диттерсдорфа, «Дунайская русалка» Кауэра, «Оберон» Павла Враницкого, «Швейцарское семейство» Вейгля, «Сестры из Праги» Венцеля Мюллера, «Три султанши» и «Зеркало Аркадии» Зюсмайра - все это были “шлягеры” своего времени, они шли на разных немецкоязычных сценах. Более того, на венской придворной сцене многие иностранные оперы, французские и итальянские, исполнялись с немецкими текстами. Это касалось и опер Моцарта («Так поступают все женщины» шли под названием «Девичья верность», на немецком языке, переводились также «Дон Жуан» и «Идоменей»). Проблема заключалась в отсутствии серьезной немецкой оперы на героический, исторический или трагический сюжет. Этих образцов действительно было очень мало. «Волшебная флейта» Моцарта восхищала всех, но она была все-таки сказкой с философским подтекстом и очень условными героями. Венская версия «Ифигении в Тавриде» Глюка была основана на французском оригинале и ставилась редко. То есть «большие героические оперы», что появлялись во времена Бетховена, были далеки от уровня шедевров и скорее упирали на зрелищность постановки («Александр» Тайбера, «Кир Великий» Зейфрида, «Орфей» Канне). «Леонора»/«Фиделио» была призвана заполнить эту брешь. Отсюда прямой путь лежал к операм Вебера и Вагнера.

МО | Кто был ориентиром для Бетховена в оперном жанре?

ЛК |  Основных ориентиров было два: Моцарт и Керубини. Но «фривольные» сюжеты некоторых моцартовских опер вызывали у Бетховена недоумение, и выше всего он ставил «Волшебную флейту». Керубини он чтил как самого выдающегося из современных композиторов. Кстати, Керубини в 1805 году находился в Вене в связи с предстоявшей премьерой своей оперы «Фаниска». Он был знаком с Бетховеном и присутствовал на премьере «Леоноры», после которой, как рассказывают, подарил Бетховену… «Школу пения», выпущенную Парижской консерваторией (с явным намеком на «невокальность» его оперы). Как отреагировал Бетховен, в точности неизвестно, но позднее Керубини уже в Париже называл его «медведем». Бетховен же сохранил к нему огромное уважение как к музыканту. В «Фиделио» влияние Керубини заметнее, чем в «Леоноре».

Пожалуй, нужно еще назвать Фердинандо Паэра. Бетховен ценил его «Ахилла», безусловно знал «Тамерлана», а «Леонора» Паэра, поставленная в Дрездене на год раньше бетховенской оперы, стала для него своеобразным вызовом. Однако, сочиняя свою «Леонору», Бетховен еще не знал паэровской (это видно по музыке). А когда сочинял «Фиделио», уже знал, и кое-что взял себе на заметку.

МО | В «Леоноре» существует смешение жанровых моделей, звучат большие разделы просто симфонической музыки. Значит ли это, что оперный жанр для Бетховена был довольно «загадочной» субстанцией?

ЛК |  Тенценция к синтезу жанров прогрессировала в конце XVIII века у всех крупных композиторов, и прежде всего у Моцарта. Итальянцы тоже не остались в стороне, породив смешанный жанр «семисериа» - серьезной оперы со счастливой развязкой и с привнесением комических сцен. Французская «опера спасения»также отличалась тяготением к смешению разных стилей и жанров, от глюковской героики до куплетных песен, танцев и симфонических эпизодов. Поэтому «Леонора» была как раз на пике «тренда». Симфонизма в ней, конечно, гораздо больше, чем у многих современников. С другой стороны, в «Леоноре» Паэра тоже есть и развернутая увертюра, и очень масштабные вступления к ариям и ансамблям.

МО | Почему для Бетховена так важно было написать успешную оперу?

ЛК |  Опера в то время находилась наверху «пирамиды» жанров. Автор успешной оперы (а лучше, нескольких опер) котировался куда выше, чем автор сонат или даже симфоний. Это был путь и к славе, и к материальному успеху. Но, помимо прочего, Бетховен с детства любил театр. Конечно, ему хотелось утвердиться и в оперном жанре тоже, как ранее и Моцарту.

МО | Правильно ли распространенное мнение, что Бетховен больше не обращался к опере, так как не было достойных либретто?

ЛК |  Причины были разными. Иногда его предложения отвергались дирекцией придворных театров (он хотел получить постоянный ангажемент, а не разовый заказ). Иногда что-то трагическое случалось с либреттистами. На давний замысел «Фауста» он действительно не нашел либреттиста. Венские театральные авторы поднаторели в написании легких зингшпилей, и переработка трагедии Гете им была не по плечу. А сам Гете, видимо, тоже не жаждал заниматься чем-то подобным.

« Лазарь»

МО | Знал ил Шуберт «Леонору» или «Фиделио» Бетховена?

ЛК |  Конечно, знал! Чтобы попасть на премьеру «Фиделио» в 1814, Шуберт, как рассказывают, продал букинисту свои учебники (он тогда, по настоянию отца, числился в семинарии для школьных учителей). Поскольку опера шла в течение ряда сезонов, - до отъезда примадонны Анны Мильдер в Берлин в 1816, - Шуберт, скорее всего, посещал и другие представления. С Мильдер он сам был знаком, сохранилось его письмо к ней в Берлин. А исполнитель партии Пизарро на премьере 1814, Иоганн Михаэль Фогль, стал вскоре «шубертовским» певцом, пропагандировавшим его творчество в совместных приватных и публичных концертах.

Вероятно, Шуберт имел и клавир «Фиделио», изданный в том же 1814 (его выполнил под надзором Бетховена молодой Игнац Мошелес). «Леонору» же Шуберт знать не мог.

МО |  Главная интрига оперы – почему Шуберт не дописал «Лазаря»? Насколько подобная «неоконченность» вообще свойственна музыкальному мышлению Шуберта?

ЛК |  Да, пожалуй, «неоконченность» - черта именно творчества Шуберта. У него ведь не только одна, Восьмая, симфония, «неоконченная». Таких симфоний как минимум несколько - Седьмая, ми мажор, или Десятая, ре мажор. Есть и ряд других симфонических эскизов разной степени развернутости. Возможно, дело было и в бесперспективности работы над крупными сочинениями, которые никто не брался исполнять. Ни добиться исполнения «Лазаря», ни, тем более, поставить его на сцене, Шуберт, очевидно, не мог.

МО | Какое место «Лазарь» занимает в его оперном творчестве?

ЛК |  «Лазарь» относится к промежуточному жанру, это не совсем опера, а скорее драматическая оратория. Поэтому трудно найти такому сочинению место в оперном творчестве Шуберта. Да, в основе либретто - религиозная драма Августа Германа Нимейера, однако ее автором был протестант. В Вене 1820-х годов подобные сюжеты на сцене были совершенно невозможны. Цензура свирепствовала и в отношении куда более безобидных вещей.

На самом деле произведение Шуберта связано с очень давней австрийской традицией театрализованных ораторий - sepolcri, исполнявшихся в XVIII веке в костюмах на фоне декорации Голгофы и гроба Господня. Сюжет о Лазаре очень хорошо ложится в эту традицию, хотя после смерти императора Иосифа I в 1705 году сеполькри при венском дворе больше не ставились в откровенно театральной манере. Однако оперный стиль присутствовал во многих венских ораториях, исполнявшихся на Страстной неделе и на Пасху, включая ораторию Бетховена «Христос на Масличной горе» (ее в Вене времен Шуберта играли довольно часто).

С другой стороны, в начале XIX века в Вене начали исполняться драматические оратории Генделя, вроде «Самсона» («Самсон», в частности, исполнялся в 1814 году во время Венского конгресса) и «Иуды Маккавея». Хотя они также звучали только в концертном варианте, идея «священного писания в лицах» могла вдохновить многих композиторов.

Между прочим, среди нереализованных замыслов Бетховена - оратория «Саул» (на тот же сюжет, что и у Генделя). По стилю «Лазарь», пожалуй, отталкивается от мелодичной песенности и ариозности, присущей операм Шуберта, и устремляется в сферу мелоса церковной музыки - той, что расцвела в поздних мессах Гайдна, а также в мессах самого Шуберта. Органичность сочетания светского и духовного начал - особая черта этого сочинения.

МО | Каков оперный контекст этого времени в Вене? На него ориентировался Шуберт или противопоставлял себя ему?

ЛК |  Контекст был очень пестрым. С одной стороны - всеобщее страстное увлечение операми Россини. Маэстро приехал в Вену в 1822 году и очаровал всех своей любезностью, юмором, добротой и общительностью. С другой - огромный успех новой постановки «Фиделио» в 1822 году, не меньший успех «Волшебного стрелка» Вебера и… знаменательный неуспех его же «Эврианты», написанной в 1823 специально для Вены.

Параллельно во всех венских театрах продолжали идти всевозможные зингшпили и фарсы. Венцы их очень любили, а цензура обычно относилась к ним снисходительно (правда, название зингшпиля Шуберта «Заговорщики» показалось крамольным, и его заставили изменить на «Домашнюю войну»).

Шуберт был бы рад вписаться в этот контекст и все время пытался это сделать. Но у него не получалось. Для зингшпилей его музыка была слишком тонкой и изысканной, а серьезных либретто ему практически не предлагали. «Лазарь» - из ряда вон выходящее произведение, но судьба его показательна. В Вене перспектив на постановку не было никаких.

МО | Каково состояние оперного наследия Шуберта? И почему, на Ваш взгляд, в России оперный Шуберт не известен?

ЛК |  В России оперный Шуберт известен знатокам, но, к сожалению, в основном по записям. В Большом зале консерватории под управлением Г.Н. Рождественского был исполнен зингшпиль «Заговорщики, или Домашняя война». На Западе иногда ставят и другие оперы - например, «Фьеррабрас».

К операм Шуберта трудно подобрать сценический ключ. Чаще всего их сюжеты современному человеку кажутся надуманными, слишком условными, а герои не поддаются внятной эмоциональной трактовке. Виноваты в этом обычно либреттисты или драматурги (более сумбурное сочинение, чем «Розамунда» Гельмины фон Шези, трудно себе представить, хотя это не опера, а пьеса с музыкой Шуберта). Но в России редко исполняют и некоторые замечательные произведения отечественных композиторов, в том числе классиков (например, у нас нет ни одной записи «Сервилии» Римского-Корсакова!).

Так что Шуберт здесь - не исключение. Нужно от души радоваться неутомимому просветительскому подвижничеству Г.Н. Рождественского, который вводит в репертуар Камерного театра забытые шедевры и драгоценные раритеты.

Это интересно: